Владимир Сорокин - Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль

— Это тебе не гоем шикса, — шепчет отец Иосифу и концом трости теребит соски на небольшой груди девушки. — Тягай ее у шлафенциммер, зуслик, с ней пойдет не потский разговор, шоб я стал шикер и ганеф!

Иосиф, цепенея от ужаса, отдается девушке на кровати родителей.

— Йося, ты вже торопишься, — улыбается полная белолицая мать, кладя ему на лоб смоченный водкой носовой платок. — Так киндермахен делают только неумные люди.

— Мама, ну я не знаю что, ну оставьте его в покое! — истерично кричит сестра, поднося к своим глазам два медных шара от кровати и отражаясь в них.

— Ферфолан дер ганце постройке… — повторяет девушка, насилуя Иосифа.

Стальные руки ее, сжимаясь, ломают ему ребра.

— Ты давно у меня не снимался, зуслик, — грустно улыбается отец.

— Будить динозавра… — пробормотал Иосиф и пнул кусок льда.

Лед отлетел на проезжую часть набережной. Иосиф побежал.

— Будить динозавра… будить динозавра… — бормотал он, шмыгая носом.

Ему захотелось помочиться. Он остановился, расстегнул пальто и брюки и с наслаждением пустил теплую струю мочи на тротуар.

— И как же тебе не совестно? — спросила прошедшая мимо старушка.

— Все немного волхвы… — Иосиф до слез в глазах смотрел на свою исходящую паром мочу.

Школьник с большим ранцем кинул ему в спину снежок.

Иосиф побежал дальше, не застегнувшись. Его тупоносые ботинки шлепали по лужам. Люди, дома и улицы мелькали в его выпученных глазах.

Он остановился только наверху Воробьевых гор. За его спиной возвышалась громада МГУ, а перед ним простиралась Москва.

— Пила свое вино… — задыхаясь, пробормотал он и прижал пылающую щеку к гранитному парапету смотровой площадки.

Гранит медленно дышал, как каменный слон. Иосифу захотелось стать гранитным деревом и скрежетать тяжелыми словами. Пронизанный солнцем воздух пах медными шарами от кровати. Земля была плоской и соленой от человеческой мочи.

— Готовя дно… — прошептал Иосиф в гранит и вдруг почувствовал, как черное яйцо лопнуло в его желудке.

Он поднял голову и посмотрел на Москву. Она сложилась, как карточный домик. Тысячи обжигающих рук впились в тело Иосифа и потянули его во все стороны. Резиновым одеялом он растягивался над Россией. В голове его пела божественная пустота.

— О це цоца первоцоца! — тает отец.

— Йося, ты вже выпил свое молоко? — распадается на молекулы мать.

Ненавистный звон маленького позолоченного будильника, медный бой напольных часов в гостиной, и сразу — далекий, тяжко ниспадающий перезвон Спасской башни:

— Веста Иосифовна, восемь часов.

Веста открыла глаза. Стройная, тонко пахнущая Кёльнской водой гувернантка в зеленом платье и белой пелерине склонилась над ней, осторожно откинула одеяло.

— Уааааау! — потянулась Веста, переворачиваясь на спину. — Васька встал?

— Уже кофе пьет. — Мягкие руки гувернантки помогли ей сесть, сняли с полусонного теплого тела тончайшей выделки ночную рубашку, возникли с розовым, предварительно подогретым махровым халатом.

Голая Веста встала, подставила руки под теплые рукава, зевнула и наступила босой ногой на толстую книгу, которую читала до двух ночи, — De Sade «La Nouvelle Justine ou les Malheurs de la Vertu».

— Скучно, — пнула Веста книгу и протянула ногу опустившейся на колено гувернантке.

Узкие спортивные тапочки приятно стянули ступни. Не запахивая халата, Веста прошла в просторную ванную комнату, глянула в большое зеркало, провела пальцем по черным бровям, тронула язык и мазнула по зеркалу.

Гувернантка вошла, положила на унитаз подогретый круг.

Веста откинула полу халата, села на унитаз. Гувернантка встала рядом:

— Про что сегодня, Веста Иосифовна?

— Давай… — зевнула Веста, — про угольную кучу.

Струя ее мочи зажурчала в стояке унитаза.

— Ну, дом у нас был четырехэтажный, а во дворе во внутреннем такая была большая угольная куча. Мне она казалась вообще горой какой-то. Выйду, бывало, с нянькой, посмотрю на нее — страшно как-то…

— Почему? — Веста гладила и рассматривала свои смуглые колени.

— Большая потому что, черная. И шлаком перегорелым пахнет. Кисловатый такой запах. Вот. Ну, и жил у нас на втором этаже паренек, года на четыре меня постарше. Витюша. Толстенький такой, аккуратный. Отец у него в акционерном обществе «Россия» служил. И однажды зимой, уже темнеть начало, мы с этим Витюшей из школы вместе возвращались.

— Сколько тебе лет было?

— Лет восемь. А ему — двенадцать. И он мне говорит — пошли во двор, я тебе Эверест покажу. Зашли. Он меня за кучу завел и показывает — вот Эверест. А куча и впрямь как гора, снегом покрыта. А он тут меня в грудь — толк! Я на кучу упала, а он — на меня. Залез мне под шубку рукой, рейтузы оттянул, схватил за письку…

— А ты? — слабо закряхтела Веста, вцепившись пальцами в колени.

— А я лежу под ним, не знаю, что делать. А он письку мне тискает. Тискал, тискал, потом встал и говорит — никому не рассказывай, а то в письке вши заведутся.

— А ты? — выпустила газы Веста.

— А я заплакала да и домой пошла. А через год его папаша елку устроил, ну и…

— Молчи… — напряженно выдохнула Веста, и ее кал стал падать в воду.

Горничная смолкла, отмотала от рулона туалетной бумаги недлинную полосу, сложила пополам. Веста снова выпустила газы. Легкий запах кала пошел от нее. Она выдавила из себя последнюю порцию и со вздохом облегчения встала. Горничная сноровисто подтерла ей оттопыренный упругий зад, кинула бумагу в унитаз, закрыла крышку, потянула никелированную ручку. Забурлила вода, Веста присела на биде. Горничная подмыла ее, затем помогла почистить зубы, расчесала и заплела косу. Душ Веста утром никогда не принимала. Одевшись в коричневое школьное платье, с комсомольским значком на черном переднике, она вошла в столовую. Василий сидел за овальным столом, в синей школьной форме с желтыми латунными пуговицами, пил кофе и читал брошюру Рено де Жувенеля «Тито — главарь предателей».

— Salut, Vassili. — Веста села напротив, взяла из вазы очищенный апельсин. — Toujours en forme, hein?

— Здорово, — не отрываясь от книги, пробормотал Василий.

— Чего читаем?

— Хуйню. — Он допил кофе и сделал знак слуге. — Политпросвет сегодня.

Слуга наполнил его синюю чашку из синего кофейника, влил сливок и серебряными щипчиками положил кусок сахара.

— Ты мне на ночь тоже говно порядочное подсунул. — Веста впилась зубами в прохладную мякоть, всосала губами сок.

— Чего? — хмуро глянул он на нее. — Не понравилось?

— Скука смертная. Я думала — про любовь. А там жгут и режут, жгут и режут.

— Читай тогда «Анжелику». — Он привстал, в три глотка выпил кофе и, похлопывая себя брошюрой по ляжке, вышел из столовой.

— Подожди, вместе поедем, — предложила она.