Владимир Сорокин - Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль

Сталин положил себе телячьей головы — старого баварского блюда, напоминающего подогретый студень.

Надежда подцепила вилкой фаршированную картошку. Веста плюхнула себе в тарелку пласт заливной форели. Сидящий рядом с ней Геринг с улыбкой зачерпнул свиных мозгов. Василий ковырял что-то венгерское, кроваво-красное. Яков потрошил огромного моллюска.

— Мой фюрер, это курица? — Доктор Морелль показал насаженный на вилку кусок белого мяса.

Гитлер ел, не обращая на него внимания.

— Вот-вот. — Морелль положил кусок назад, в большое блюдо. — А я думал — кролик… Знаете, господа, со мной этим летом престранная вещь приключилась. Наш фюрер подсказал мне гениальную идею — провести летний отпуск в Венеции. Раньше я там ни разу не был. Не верите? — обиженно посмотрел он на Хрущева.

— Отчего же. — Граф угрюмо жевал петушиные потроха.

— Ни разу, ни разу не был! А ведь все рядом, все под рукой — Адриатика! И вот, поехал я в Венецию. Вернее — поплыл. Остановился в самой дорогой гостинице. Кажется, называлась «Венецианское стекло». Да. Просыпаюсь утром. Думаю, сейчас поплыву, как Улисс. Уж поплыву так поплыву! Венеция ведь. Сан-Марко, дворец Дожей, кладбища подводные. Вот. Ну, умылся, вычистил зубы, покакал в туалете. Потом опять умылся… Я всегда, после того, как покакаю, сразу умываюсь. Вот. Ну и уже оделся. Но захотел есть, как всякий честный немец. Думаю — спуститься вниз, позавтракать? Гнусно! Рожи какие-то утром видеть — гнусно! Гнусно! — Он зажмурился, потряс головой. — И решил заказать себе в номер. Но не завтрак этот свинский, кофе с булочкой да сыр вонючий, а нормальный обед. Позвонил, спросил меню. Выбрал кролика в белом вине. И приносят мне кролика в белом вине. Целого. И как я, господа, увидал этого кролика, я просто совсем забыл, где я и что я. Лежит на таком блюде совсем как гусь рождественский. Но это не гусь, а кролик! Вот в чем штука! Я прямо руками взял его и стал есть. Съел прямо с костями. То есть я их не глотал, конечно. А жевал отдельно, тщательным образом жевал, жевал и проглатывал, когда они уже размягчались. Таким образом съел всего кролика. Вот. И заказал второго. И самое поразительное! Приносят мне точно такого же кролика! И вкус точно такой же! Я снова руками за него взялся, а жир так и потек. Так и потек. И вот, господа, съел я обе задние ноги, берусь за переднюю. И вдруг вижу в этой ноге отверстие. А из этого отверстия…

— Иосиф, я давно тебя хотел спросить, — перебил Морелля жующий Гитлер, — почему в России никогда не было философов с мировым именем?

Сталин пожал плечами:

— Не знаю. Я никогда профессионально не занимался философией. Спроси моего друга графа Хрущева. Он профессиональный философ.

Гитлер посмотрел на графа.

— Вопрос серьезный, господин рейхсканцлер, — вытер плотоядные губы граф. — В России не может быть философии по определению.

— Почему?

— Нет разницы между феноменальным и ноуменальным. В такой ситуации философу делать нечего.

— Что же ему остается делать, если он родился философом? — поднял брови Гитлер.

— Мечтать! — ответил за Хрущева фон Риббентроп. — Русские философы не философствуют, а мечтают. Мой фюрер, я пытался читать Соловьева и Бердяева. Это литература, а не философия.

— Зато у русских замечательные писатели! — воскликнула Рифеншталь. — И музыка! Музыка! Я обожаю Скрябина!

— А я Рахманинова, — захрустела Ева сушеной уткой. — Его прелюдии бесподобны.

— И все-таки странно, что в такой великой стране нет философии. — Гитлер задумчиво оторвал голову у заливного поросенка, посмотрел на нее и откусил пятачок.

— Какой прок в философии! — дернула плечами Лени. — Я ни разу в жизни не открыла Канта! Но сняла три великих фильма!

— О да. Это правда, — кивнула Надежда, расправляясь с налимьей молокой. — Лени, милая, я не могу забыть этой сцены из «Триумфа воли»… когда фюрер трогает штурмовиков на стадионе. Эти молнии из рук как драконы! И тысячи, тысячи штурмовиков стоят неподвижно! Жаль, что тогда не было цветного кино.

— Я не люблю цвет в кинематографе, госпожа Аллилуева. Цвет убивает тайну.

— Эйзенштейн говорит то же самое, — вставил Яков.

— Эйзенштейн? — спросил Геринг. — Он жив?

— Конечно, — улыбнулась Надежда. — Наш великий Эйзенштейн жив, здоров и полон новых замыслов. Он хочет снимать «Преступление и наказание».

— Странно… — Геринг переглянулся с Гитлером. — А я думал…

— Что он погиб во время прошлогоднего еврейского погрома? — Сталин запил кусок цапли рейнским.

— Я… что-то слышал подобное, — кивнул Геринг.

— Это «утка», запущенная нашими врагами, — заметил Сталин.

— Пуритане всего оставшегося мира клевещут на вас, Иосиф, — заметил Гитлер. — Еврейский вопрос в России и твое нестандартное решение его не дает им покоя.

— Решение еврейского вопроса, Адольф, требует деликатности. Оно не должно сводиться к тупому уничтожению евреев, — проговорил Сталин.

— Скажи это мяснику Рузвельту, — усмехнулся Гитлер.

Сталин внимательно посмотрел на него:

— Придет время, друг мой, и мы вместе с тобой скажем ему это. Но не словами. А водородными бомбами.

— Я не против, Иосиф. Но у нас всего восемь водородных бомб.

— И у нас четыре.

— Пока этого недостаточно, друг мой. Чтобы преподать урок здравого смысла такой самовлюбленной стране, как Америка, нужен массированный удар.

— Сколько же?

— Двадцать, Иосиф, — убежденно проговорил Гитлер и положил себе половину индейки, фаршированной говяжьей печенью и имбирными сухарями, вымоченными в мадере.

— Двадцать? — наморщил лоб Сталин, глядя на пламя синей свечи.

— Двадцать, Иосиф. Я часто вижу во сне эти двадцать шампиньонов, вырастающих над Америкой.

— Не знаю, Адольф. — Сталин откинулся на спинку стула. — Мне кажется, довольно и двенадцати. Я рассуждаю так: если мы наносим удар по главным городам США, то в принципе этих городов как раз и… — Он вдруг вздрогнул и, сжав кулаки, громко с шипением выдохнул: — Извини. Мне надо.

— Ах, конечно, мой друг, — Гитлер сделал знак слуге.

Четверо ниндзя и Сисул внесли осколок колонны со шприцем.

За столом все стихли.

Сталин сделал себе укол под язык, помолчал минуту, провел рукой по розовеющему лицу:

— Прости, Адольф… О чем мы говорили?

— Сначала — о еврейском вопросе. А потом я…

— Не надо делать культ из еврейского вопроса! — резко заговорил Сталин. — Американцы уничтожили 6 миллионов евреев. К чему это привело? К мифу о 6 миллионах жертвенных овечек, унижающему каждого еврея. Евреи никогда не были невинными овечками. Они не цыгане. И не австралийские бушмены. Они активные преобразователи планеты. За это я так люблю их. Это чрезвычайно активная и талантливая нация. Вклад ее в русскую революцию огромен. Поэтому мы расстреливаем не более пятидесяти тысяч евреев ежегодно. Одновременно строим новые синагоги, еврейские школы, интернаты для сирот холокоста. У нас в принципе нет антисемитизма. Но мы гибки в еврейском вопросе. Например, недавно завершился процесс по делу так называемого «Антифашистского комитета», куда входили наши известные евреи — писатели, актеры, ученые. Чем же они занимались в этом комитете? Составлением «Черной книги» о жертвах холокоста. Составили, собрали материалы и передали во Францию, где книга была опубликована и стала бестселлером.