Чак Паланик - Ссудный день [litres]

Одно слово: «ИЗВЕСТЬ».

Сенатор вдруг испытал приступ необъяснимого ужаса, от которого дыбом встали волосы на загривке. Ему пришлось задействовать всю силу воли и сухих, натренированных в зале мышц, чтобы развернуться и продолжить вечернюю пробежку. С каждым шагом увеличивая расстояние между собой и этой жуткой бандой, сенатор так и кипел от злости. Он утешал себя тем, что завтра же позвонит кому следует и наведет тут порядок.

Завтра же полетят головы, и мерзкая опасная яма будет засыпана до краев!

Телефонный звонок разбудил Грегори Пайпера среди ночи. На экране горело имя его агента, но Пайпер знал, кто звонит на самом деле. Сейчас он поднимет трубку, и очень молодой голос какой-нибудь ассистентки произнесет: «Пожалуйста, ожидайте соединения с мистером Левенталем». Затем в трубке щелкнет, и заиграет музыка, ее придется слушать, пока мистер Левенталь не закончит другой звонок. Или два. Пайпер не имел иллюзий насчет своего места в иерархии.

Он посмотрел на часы у кровати. Половина шестого по тихоокеанскому стандартному времени. То есть в Нью-Йорке еще даже не начался рабочий день.

Голос из трубки выкрикнул:

– Грегори!

Пайпер резко сел на постели. Агент звонит сам!.. За окном было темно и тихо, даже не слышался гул машин со скоростной магистрали.

– Ты видишь, что по телевизору?! – кричала трубка.

Пайпер пошарил по одеялу, нащупал пульт.

– По какому каналу?

– По любому! – рявкнул агент. – По всем!

Пайпер включил телевизор в изножье кровати. На экране был он сам, в однобортном костюме, сшитом по мерке на Сэвил-Роу. Глядя прямо в камеру, он произносил: «Я Толботт Рейнольдс…»

Пайпер переключил канал, но картинка лишь мигнула.

«…абсолютный монарх…»

Он переключил еще раз, но и на третьем канале синхронно шла та же запись.

«…избранный Советом Племен».

– Ты что-нибудь подписывал?! – крикнул агент и, не дожидаясь ответа, воскликнул: – Контракт от них так и не поступил!

Пайпер с экрана вещал и вещал, и его монолог не прерывался ни рекламой, ни музыкальными клипами, ни новостями спорта. На четвертом по счету канале речь транслировалась на испанском.

Можно ли считать, что, приняв конверт, он принял и контрактные обязательства? Пожалуй, не стоило об этом молчать… С другой стороны, грех упускать возможность уйти от налогообложения.

«Для создания того, что будет иметь ценность вечную…» – раздавалось с экрана.

А вот это была импровизация! Что же они, любители пончиков под пиво, думают, будто им можно использовать его текст? Пусть тогда включают его в список авторов!

«…прежде мы должны создать самих себя», – прозвучало со следующего канала и одновременно из часов на тумбочке вместо привычной радиостанции с прогнозом погоды и дорожных пробок.

– Мы уже отправили требование отозвать материалы! – кричал агент из трубки.

В дверь позвонили.

Экранный Пайпер, элегантный и благородный, повторял с лучшими интонациями Рональда Рейгана и Джона Кеннеди: «Ссудный день настал».

Живой Пайпер прижал телефон плечом к уху и стал натягивать халат. Когда он завязывал пояс, звонок повторился.

«Ссудный день настал», – неслось из динамиков. У человека несведущего могло сложиться впечатление, что это повтор одной и той же записи, но Пайпер слышал разницу между дублями.

– И по радио то же самое, и в интернете! – возмущался агент.

Там у него, в Нью-Йорке, тоже звучало это многоголосие: «Ссудный день настал». По телефону оно запаздывало на долю секунды. Целый хор Толботтов Рейнольдсов повторял, как песнопение: «Ссудный день настал».

Пайпер подошел к входной двери, глянул в глазок.

Из телевизора, из телефона, из соседней квартиры – отовсюду звучало: «Ссудный день настал».

За дверью ожидал человек с ушами, похожими на цветную капусту, и наколотой на шее свастикой. Пайпер никак не мог вспомнить его имя. Оператор заштатной киностудии, которая проводила эти пробы.

– Приехали, – сообщил он агенту.

Гул машин на сто первой магистрали стал громче, приближался утренний час пик.

– Кто приехал? – не понял агент.

«Ссудный день настал». Хор многих одинаковых голосов уходил на периферию сознания, превращался в норму. В белый шум.

Пайпер открыл дверь. Он наконец вспомнил имя.

– Вы Ла-Манли, да?

– Какой еще Ла-Манли? – потребовал агент.

Со всех сторон гремело: «Списка не существует».

Ла-Манли сунул руку за пазуху и вытащил пистолет. Без единого слова наставил его Пайперу в грудь.

«Списка не существует», – доносилось из соседского окна.

Пайпера отбросило назад не только ударом, но и оглушительным грохотом выстрела. Халат на нем распахнулся, выставив на обозрение белую майку и торчащие из-под нее завитки седых волос. Он выронил телефон, но не упал.

Не сразу.

Его собственный, поставленный голос звучал из его собственного телефона, из телевизора, у соседей за стенкой: «Первой жертвой войны становится Бог».

Поле зрения начало сужаться, Пайпер будто смотрел в длинный темный тоннель, по которому Ла-Манли удалялся к припаркованной машине. Гул в ушах перекрывал рев трафика на сто первой магистрали. У машины Ла-Манли чертыхнулся и хлопнул себя по лбу. Быстрыми шагами он вернулся к двери квартиры и аккуратно прикрыл ее за собой. Дернулась ручка – видимо, Ла-Манли проверял, хорошо ли закрыт замок, а потом снова послышались удаляющиеся шаги. Голос Пайпера из динамиков декламировал:

Пусть всякий стремится к тому, чтобы его ненавидели. Ничто не превращает человека в монстра быстрее, чем потребность быть любимым.

Актер остался в своей гостиной один. Звучание его речи – записанное, размноженное, бессмертное – не стихало. Голос Толботта Рейнольдса вещал и вещал, хотя Грегори Пайпер уже рухнул на колени и истек кровью на ковре перед собственным изображением на телеэкране.

Лидер сенатского большинства огласил итог завершающего голосования. Решение было единогласным. Когда он объявил, что Национальная военная резолюция вступает в силу, со зрительской галерки раздался голос:

– О, римляне, сограждане, друзья! Обратите ко мне свои уши!

Это был Чарли – и момент, который впоследствии войдет во все учебники истории. Клан его долго размышлял над открывающей фразой и остановился в итоге на перефразированной цитате. Ей было суждено стать не менее знаменитой, чем слова Натана Хейла.

Лидер сенатского большинства застучал молотком, требуя тишины. Приказал начальнику охраны вывести наглого бузотера из зала. Охрана не сдвинулась с места. А на галерке встал во весь рост еще один человек. Он поднял к плечу снайперскую винтовку Драгунова, и красная точка лазерного прицела остановилась ровно по центру сенаторского лба. Этим человеком был Гаррет Доусон.