Владимир Злобин - Повесть о настоящем пиплхейте

Система, как сумма идей суммы людей хочет, чтобы я реализовался в жизни. Если ты никто в этой жизни, то считай, что ты стал абсолютом. Достиг катарсиса, ничего при этом не делая. При этом они сделают из тебя белого негра, совсем как по Троцкому. Но я-то знаю, что сделать из человека негра весьма просто. Но вот из негра человека невозможно в принципе.

Торвальд, который пропал с горизонта, сильно ошеломил меня. И не в убийстве дело, чего-чего, а этого я навидался в жизни. А в том, что я впервые увидел корень его ненависти. Увидел, и испугался. Испугался, потому что не знаю, что меня толкнуло вести тот образ жизни, которому я следую сейчас.

Тоже было и с Фугасом.

На самом деле, мне больше по душе ситец берез, чем убийства. Но мне некому, кроме самого себя, в этом признаться. Я ненавижу себя и поэтому хочу убить всех остальных. Стыдно.

Белая цивилизация похожа на человека с начальной стадией рака. Грудная мышца еще качает мощные венозные потоки машин и красные, артериальные реки до оксюморона бесцветных людей. Легкие выдыхают никотиновый яд лишь затем, чтобы затянуться крепкой бензоловой смесью. Печень стала тверже дубовой коры. Внутренние органы давно проспиртованы и выставлены в кунсткамере на всеобщее осмеяние.

Как не ненавидеть всё это? Как не ненавидеть? Как? Говорят, перед войной всегда громче всего звучит музыка и смех. Человек, как в лихорадке, спешит насытиться жизнью перед грозой приближающихся дней. Именно поэтому продолговатая, как фаллос, витрина, уставленная работающими плазменными телевизорами, заходилась дребезжащим, на весь тротуар, хохотом.

Чтобы разбить ее мощный лоб, мне понадобилось три попытки и камень огромных размеров. А затем я методично, как в тире, посылал в каждую широкую плазму кусок крепкого цемента. Дикторы, читающие новости, гасли одним за другим, и я хотел, чтобы звезды типа Тимати никогда не зажигались.

Здесь, в центре, протянутые руки не просили мелочь, а хотели только здороваться, ласкать подружку или держать банку модного коктейля. Обитателей этого мирка, выхолощенного, как анус гомосексуалиста, невозможно любить. Им невозможно объяснить, что их выдуманному счастью приближается конец. И я его приближу.

Ненавижу? Знаток говорит, что на этой войне нет безвинных жертв, а есть неучтенные потери. А еще он говорил, глядя на меня: 'Из-за таких, как ты, Движение в тупике'.

Но я тут подумал: 'Движение не в тупике'.

Почему я так решил?

Ибо нет никакого Движения.

Не выдержав, я бросился с ножом на проходившую мимо жирную чурку в кожанке, и плакал от боли и отчаяния, когда меня через несколько минут скручивали полицаи. Они сказали, наподдав мне по почкам, что я мудак. Но я не поверил им.

Так кто же я?

Глава 22

Я не знаю

Они церберами окружили меня. Оскаленные, полные ядовитой слюны, рты. Когда она попадает на грязный линолеум, он кричит и в страхе дымится. Вот они — инквизиторы двадцать первого века. И я, как в испанском сапожке, сижу посреди комнаты, на советском стуле такой твердости, что им можно сокрушать лобовую броню 'Абрамса'. Сейчас они будут говорить, и я должен буду притвориться, что раскаиваюсь.

— Такого мы от тебя, Сергей, никогда не ожидали!

Моё прозвучавшее имя носит характер приговора. Если упомянут и фамилию, мне совсем крышка. Я разлепляю губы:

— Это почему?

Завуч шипит змеёй:

— Потому что тебе, Сергей Козлов, всего пятнадцать лет. И ты учишься в девятом классе средней школы. Позорно осознавать, что в стенах нашего учебного заведения, проник фашизм. Но еще позорней от того, что нашел своё воплощение в тебе. Ты ведь скенхед!

Она, шевеля розовыми оладьями, так и сказала: 'Скенхед'. Хорошо, хоть не выдала: 'нОцист'. Я не смог удержаться и улыбнулся, понимая всю её напыщенную несостоятельность. Но мать, сидевшая позади, взывала при этом слове, как при виде своей зарплаты. После того, как на меня хотят завести уголовное дело по факту нападения на прохожего, теперь педагоги заводят ещё и свою шарманку. Я коротко ответил:

— Ну и что?

— Как что?

— Дык вот и спрашиваю вас: 'ну и что'?

Молчание, прерывавшееся вздохами часов. Наконец завуч покачал головой:

— Кем ты хочешь стать в жизни, Козлов?

— Я хочу быть оператором на конвейере по производству макаронных изделий.

Они не верят, что это моя мечта. Не хотят воспринимать всерьёз вывернутую наизнанку душу. И при этом они хотят мне помочь! Нет, не помочь! А перестроить под себя! То есть растоптать мою личность, взрезать ее кривым, загнутым ножом, а потом глядеть, как я умираю в обывательских муках. Почему в их глазах не укладывается, что обыкновенный Сережа Козлов пятнадцати лет, ученик девятого класса, хочет стать в жизни оператором на конвейере макаронных изделий? Не всем же быть космонавтами! Вот кого ни спроси среди моих одноклассников, все хотят быть юристами или управленцами, а в жизни из них всех получается одинаковое серое говно. Ну, или мерчендайзеры.

— Вот уж нет!

— Что?

Завуч думает, что я сошел с ума. Мама знает, что я никогда и не был нормальным. А учитель пения, этот кастрированный педрила, лошимый даже третьеклассниками, пытается сыграть партию участия:

— Мы должны понять...

— Этому нет понимания, — отрубает, как гильотина, завуч, — этому нет прощения.

Она просит всех выйти. В том числе мою плаксивую мать. И эта интеллигентная толпа, совершенно беспомощная и бесполезная, унижаемая и оскорбленная без всякого Достоевского, покорными баранами бредёт к выходу.

Мы остаемся с ней один на один. Протёкшее жёлтое пятно в правом верхнем углу плачет мутными слезами. Мне нравится такой декадентский фон. Завуч усталым заученным движением снимает с натруженной переносицы очки. В её повадках сразу же появляется какая-то кротовья слепота. Взгляд, её голубой, пронизывающий взгляд, рассеивается по сторонам и меркнет. Тем не менее, она обращается ко мне:

— Серёжа?

— Да?

Завуч хочет найти нефть и буравит меня взглядом. Она думает, что мне стыдно. Нет, мне скучно. Она спрашивает, вытягивая своими грязно-розовыми губами в трубочку каждое слово:

— За что воевал твой дед?

Я смотрю на неё. Внимательно и пристально. Потом на облезшие, казематные, чахоточные, сине-белые стены. И не вижу никакой разницы. Единственное, что в ней есть красивого, это родинка над верхней губой, которую она всю жизнь пытается заложить белёсой штукатуркой. И такое же заплесневелое протекшее пятно в углу комнаты, будто бы какой-то небесный мужик всю жизнь мочился на крышу школы. Её красили каждый год и я, как раб на галерах, каждый год носил в школу деньги. Каждый год... здесь нет повторения. Зачем завуч мучительно, до колик, пыталась стать нормой, когда сама физиология ниспослала ей отличительную метку. Зачем она замазывает родинку? К чему всё это? Отпустите меня!