Чарльз Буковски - Интервью: Солнце, вот он я

Что вас вдохновляет? Моцарт и Малер? Скачки?

Кто ж его знает. Припадки отчаяния. Смерть в левом башмаке. Или даже долгие часы спокойного умиротворения. Меня подхватывает и несет за собой классика. Бега дают широкую народную панораму. Данте бы меня понял. На меня повлияло довольно много писателей: Достоевский, Горький, Тургенев, очень ранний Сароян, Хемингуэй, Шервуд Андерсон, Джон Фанте, Кнут Гамсун, Селин и Карсон Маккаллерс. Ах да — и Джеймс Тёрбер. А в поэзии — Робинсон Джефферс, э. э. каммингс, что-то из Эзры Паунда.

Ваши работы намекают на затворничество. Что отталкивает вас от людей? Это что, синдром «мне лучше, если их нет рядом»?

Да, в худшие периоды жизни в худших городах, если у меня была своя комнатка, если я мог закрыть дверь и сидеть один в обществе старого комода, кровати, драной занавески на окне, — меня переполняло что-то хорошее: мой отдельный тон ничем не пачкался. У меня не было проблем с самим собой, проблемы были со всем, что снаружи, с лицами, с растраченными загубленными жизнями: людям подавай самый дешевый и легкий выход. Между Церковью и государством, структурой семьи; между нашими системами образования и развлечения; между восьмичасовым рабочим днем и кредитной системой — их жгли заживо. Закрыть дверь в комнатку или день и ночь сидеть в баре — так я говорил всему этому «нет».

В одном стихотворении («эй, Эзра, послушай-ка») вы говорите: «Литературная слава, наверное, следствие того, что знаешь, как слетать с катушек и когда».

Конечно, слетать с катушек можно только стильно, только стиль тебе и поможет. Если сознательно пытаешься стать знаменитым, знаменитым не станешь. Писать — это отчасти способ не сойти с ума. Пишешь, потому что больше ничего не можешь делать. Либо так, либо прыгай с моста. Слава приходит уже потом, ни от чего не зависит, и, если ты в нее веришь, тебе конец как писателю и человеку.

Ваше стихотворение «дружеский совет множеству юношей» утверждает, будто человеку лучше жить в бочке, чем писать стихи. Сегодня вы бы дали такой же совет?

Наверно, я имел в виду, что уж лучше не делать ничего, чем делать плохо. Однако беда в одном: у плохих писателей больше самоуверенности, чем у хороших, — те все время сомневаются. Поэтому плохие писатели пишут и пишут дерьмо, устраивают чтения снова и снова, а народу туда ходит мало. Эти редкие слушатели — в основном другие плохие писатели, ждущие своей очереди выйти на сцену и встать там во весь рост и высказаться через час, через неделю, через месяц, хоть через сколько. Атмосфера на таких чтениях убийственная, безвоздушная, антижизненная. Когда в попытке самовосхваления собираются неудачники, неудача только укрепляется и растет. Толпа — сборный пункт слабейших; истинное созидание — акт одиночки.

В стихах и романах у вас одни и те же темы и декорации, однако мы, читатели, никогда от них не устаем, и они никогда не кажутся избыточными.

Жизнь мало меняется, поэтому я и застрял в этой теме. Когда случаются перемены, они так неистовы и внезапны, что мы едва их осознаём, либо сами так изменяемся, что прежними уже не будем. Я пишу про то, что происходит, и во всем вижу почти омертвляющее сходство. В моей писанине люди часто выбираются из задницы, по крайней мере временно; это и есть тема. Бросать все — без толку: в чернейшем аду всегда найдется хоть самый крохотный лучик света.

Hollywood, Charles Bukowski, Santa Rosa: Black Sparrow Press, 1989, pp. 172–174.

Тут мое самолюбие подстегнули. Из Италии приехала одна бригада телевизионщиков, из Германии — другая. Обеим хотелось взять у меня интервью. Руководили обеими дамы.

— Он обещал нам первым, — сказала итальянская дама.

— Но вы из него высосете весь сок, — ответила немецкая.

— Надеюсь, — сказала итальянская.

Я уселся перед итальянскими юпитерами. Съемка началась.

— Что вы думаете о фильмах?

— О кино?

— Да.

— Держусь от него подальше.

— Чем вы занимаетесь, когда не пишете?

— Лошадьми. Ставлю на них.

— Они помогают вам писать?

— Да. Они мне помогают забыть про писанину.

— В этом фильме вы пьяный?

— Да.

— Считаете, что пить — это храбро.

— Нет, как и все остальное.

— Что означает ваше кино?

— Ничего.

— Ничего?

— Ничего. Может, смерти в жопу заглядывать.

— Может?

— «Может» значит «не уверен».

— Что вы видите, когда заглядываете «смерти в жопу»?

— То же, что и вы.

— Какая у вас жизненная философия?

— Как можно меньше думать.

— Еще что-нибудь?

— Когда не можешь придумать ничего получше, будь добр.

— Это мило.

— Милое — не обязательно доброе.

— Ладно, мистер Чинаски. Что вы скажете итальянцам?

— Не орите так громко. И читайте Селина.

На этом свет погас.

Немецкое интервью оказалось еще неинтереснее.

Даме все время хотелось знать, сколько я пью.

— Он пьет, но раньше пил больше, — сообщила ей Сара.

— Вот сейчас мне нужно выпить, или я больше не стану разговаривать.

Принесли мигом. В большом белом картонном стаканчике, и я все выпил. Ах, хорошо! И вдруг подумал: как глупо — всем хочется знать, о чем я думаю. Лучшее в писателе — оно на бумаге. Остальное, как правило, чепуха.

Немецкая дама была права. Итальянская выпила из меня все соки.

Я теперь стал капризной звездой. И меня тревожила съемка на кукурузном поле.

Нужно поговорить с Джоном, сказать ему, что Франсин должна быть еще пьянее, еще злее, просто одной ногой в преисподней, срывает ядрышки со стебля, а смерть все ближе, и у зданий поблизости — рожи из кошмаров, они глядят сверху вниз на прискорбнейшее наше бытие: богатых, бедных, красавцев и уродов, талантов и бездарей.

— Вам не нравится кино? — спросила немецкая дама.

— Нет.

Свет погас. Интервью закончилось.

А сцену на кукурузном поле пересняли. Может, не совсем так, как могли бы, но почти.

« Rhythm, Dance, Quickness», Pamela Cytrynbaum, The New York Times Book Review, June 11, 1989.

Когда Чарльз Буковски сердится, он пишет книги, и «Голливуд», по его словам, — это роман яростный.

«Наверное, я никогда не верил Голливуду — я слыхал, это ужасное место, — но, лишь попав туда, я понял, насколько действительно он ужасен, ужасен, ужасен, ужасен, черен, сплошные головорезы», — сказал мистер Буковски из дома в Сан-Педро, Калифорния, в телефонном интервью.

«И когда выкладываешь на бумагу, рассказываешь, голова опустошается. Это не дает выпрыгнуть в окно или перерезать себе горло».