Юрий Цыганов - Зона любви

Разве не этому ты меня научил, Господи? На личном примере…

— НЕТ, НЕ ЭТОМУ, — ответил Господь отовсюду. — Я учил тебя только ЛЮБВИ.

И громы небесные разразились над моей головой.

— Хорошо, хорошо, Господи… не надо громов небесных. Твой гнев так ужасен! Но послушай… ведь это ты наделил нас страшным оружием — СОЗНАНИЕМ. Сознанием, поднявшимся над живой жизнью.

Наш разум с колыбели человечества раскрывался, как цветок, постигая мир… Ведь так? Иначе мы не были б существами разумными! Ведь и твой сын — Сын ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ.

А разум расширялся, подобно Вселенной. Разлетался, попадая в резонанс ее музыки… Он поднимался над миром, оценивая его, залезал во все тайные щели, пытаясь понять сам механизм, — вечный двигатель природы. Как доктор Фауст, ковырялся в нем с маниакальным восторгом, и поражался его бесконечному многообразию. В результате этого творчества он поднялся в такие высоты и заглянул в такие глубины, что нам стало неуютно, и одиноко, и страшно! в этом распахнутом настежь мире. Наш разум уперся в тупик, за которым лишь хаос отрицания. Но он проник и туда…

«Во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь.»

Не так ли, Создатель всего сущего? И душа, защищаясь, потянулась к любви, как к спасительному острову.

Но тут… случилось страшное! Попав, на сей благословенный остров, человек не забылся в блаженстве, он вновь окунулся в привычную работу, — исследование ТАЙНЫ… Человек уже не мог изменить свою природу, — он стал ковыряться и там, где мысль противопоказана. Химический это процесс или биологический, физический или духовный, но Любовь и Сознание, соединившись, дали реакцию, сравнимую по силе, разве что с ядерным взрывом!

Ты скажи, как можно любить жизнь, препарируя и копаясь в ее внутренностях?! Как можно анатомировать живую жизнь? Это так — противоестественно! Так — больно!

Это ты, ты! — устроил нам столь коварную ловушку! Наградил нас СОЗНАНИЕМ, поднявшимся над ПРИРОДОЙ.

И теперь судишь за то?!

Или это ЕГО работа?

Конечно, конечно, всё сказано — и это старо, как мир! И Змей Искуситель, и яблоко познания, и первородный грех! И изгнание из Рая уже состоялось. Значит, мы уже давно не ТВОИ дети?

А как же Сын Человеческий? Или он тоже ЕГО сын? Ведь это его великая Любовь Бога и Сознание Человека, соединившись, взорвали мир на века!

Господь мне не ответил ничего…

И я замолчу…

Замолчу, потому что, пойму: ответа здесь быть не может.

Мир несовершенен и парадоксален, и в этом его устойчивость.

Его несовершенство и есть вечный двигатель.

Да будет так!

А пока слушайте повесть несовершенного существа, прожившего жизнь в несовершенном мире.

Дорога в Ад, как обычно, стелилась гладко.

Поначалу всё было привычно: водка с пивом. И черные глазки напротив… Но потом в этих глазках едва уловимо вспыхнул блеск. Этому блеску, я бы мог посвятить, черт знает сколько страниц. И не я один. Но не буду… Его невозможно описать. И не нужно пытаться… Скажу лишь: это не сравнимо ни с чем. Это лучшее, что я видел на земле.

С этого призывного блеска у них там всё и начинается. Все их безумства.

И у меня началось. Но я задумал почти невозможное: на этот раз уберечь его для себя…

Я тут же забыл про свой непробиваемый панцирь.

Да, ребята, послушайте старого любовника в отставке. Наука любви так устроена: «или — или». В доспехах и при оружии невозможно прикоснуться к душе. Хотя, предполагаю, бывают компромиссы.

У нас все закрутилось молниеносно.

— Я тебя провожу, — сказал я.

— А мы разве не поедем к тебе?

Внутри у меня всё вспыхнуло. Она меня сразила наповал! Ничего себе! Всё просто, естественно… Разве такое возможно? Мы не привыкли… с нами нельзя так! Без разных кокетливых штучек, загадочных взглядов, не говоря уже о разнообразных коварных уловках, жеманных интрижек, тончайших сетей.… Без всяких там «сегодня не могу», «завтра созвонимся», «у нас всё еще впереди, солнышко»… И поздних признаний: «Я тебя ужасно хотела тогда, но ты не настоял». Без всей этой дребедени, чем бывают набиты женские головки, накануне спаривания.

Нет, положительно, Корсика, мне нравятся твои дочери!

Мне, возможно, возразят. Ну, как же, а любовные игры, а брачные танцы? А ухаживание при свечах, а бдение у телефонного аппарата? А уж потом «сплетенье рук, сплетенье ног, судьбы сплетенье».

А я ничего не отвечу. Я промолчу. Но подумаю: если вам так нравится танцевать, — танцуйте. Играть? Играйте, бога ради. А уж про бдение у телефонного аппарата и говорить не охота. Шесть лет бдел, а потом еще десять… У меня на эти бдения — стабильная аллергия. Впрочем, я ни на чем не настаиваю. В конце концов, кому, что по вкусу. Кому нравится водевиль, кому мелодрама. Лично мне по душе — трагедия. А у трагедии свои законы. И свой суровый сценарий.

Почувствовав однажды вкус крови, поверьте, невозможно пить клубничный компот.

Я ей сказал однажды… потом, через несколько дней:

— У нас любовь рифмуется со словом кровь. А у вас амур — тужур. Всегда — любовь. Легко и непринужденно. Неплохо устроились…

И она мне преподала урок французского:

— Аmore — любовь. More — смерть.

О, французы, мать вашу, вы же, черти, смотрели в корень! Я всегда подозревал — эта умная нация, понимающая толк в любви. И в смерти.

Мы поехали ко мне…

Она спросила… (мы спускались в лифте, покидая своих приятелей, познакомивших нас.) Я попытался ее поцеловать, но она отстранилась и спросила:

— У тебя, наверное, было много женщин?

Что ей было ответить? Я никогда не вел донжуанского дневника. Впрочем, вру… в юности записывал книги, которые прочитал и баб, которых трахнул. Соотношение было примерно фифти-фифти. Но потом влип в одну штучку, журчащую, как ручеек, и занятие это бросил.

— Три тысячи, — соврал я, подражая Есенину из «Романа, без вранья» Мариенгофа.

— Ого!

Она восхищенно посмотрела на меня.

— Три тысячи?!

— Ну, триста…

Я продолжал цитировать Есенина, (именно так, он убавлял количество дам, отнимая нули от цифири).

— Ну, тридцать…

Она меня уже не слушала. Ее вполне устроила первоначальная версия.

Мы ехали в пустой электричке друг перед другом (визави и тет а тет). Я зажал ее колени своими коленями и рассматривал в упор.

Ее не смутил мой пристальный взгляд. Она жила сама по себе, вернее в ней кто-то жил и, подозреваю, не один персонаж. Она была разная, меняясь от взгляда, жеста, интонации, слов, обращенных к ней или произносимых ей самой. Тогда из нее выглядывал мальчишка-сорванец, живой и непосредственный. Или зверушка, смотрящая на мир с удивлением, но всегда готовая среагировать на его непредсказуемый ход. Худенькая, чуть угловатая, с ясными чертами лица. Эдакий олененок… Красивый большой лоб, с гладко зачесанными назад волосами. Совсем без косметики… У меня сильно накрашенные женщины, а особенно девушки, вызывают почти мистический ужас. Если такая попадала в мои сети, — я умывал их в приказном порядке. Но, главное, она светилась тем, едва уловимым блеском, что называется ум, и талант, и страсть. Мне нравилось решительно всё.