Юрий Цыганов - Зона любви

(«Если на сцене валяется ломик, он обязательно что-нибудь проломит» — не Чехов).

Мы вышли.

Димка мне стал неинтересен… как, впрочем, и его благоверная.

Я повернулся к нему спиной… лицом к дому… Мне нужно было домой.

Я ничего не успел уже в этой жизни. Даже испугаться…

— Так слушайте, слушайте ангелы, мою последнюю песнь о любви. Только вам, невинным и не виноватым, я пропою о ней… чье имя вам так нравится слышать.

А дальше я замолчу навсегда!

И если у вас, ангелы, найдутся какие-нибудь трубы, — трубите, милые, трубите, раздувая щеки и тараща глаза!.. Арфы, флейты, балалайки, барабаны — всё тащите сюда! Мы устроим настоящий концерт в память об этой священной суке!

Мы не будем скулить и плакать… Не для того мы собрались вместе. Мы будем веселиться! И пусть наш грохот и смех разбудят любого, даже самого распоследнего сухаря, надевшего непробиваемый панцирь! Пусть слышат все, какие гимны поются во славу ее!

И вдруг я услышу:

— А зачем их будить, маэстро? Да еще, извиняюсь, какими-то гимнами…

«Черт, — подумаю я, — это кто у нас тут такой любознательный… Что за ирония в сферах небесных? Здесь все должно струиться, колыхаться и петь самым возвышенным образом! А иначе — как?»

Кто-то нарочно сбивал меня с высокого стиля. Причем, этот кто-то явно не их поля ягодка.

Я оглядел сорванцов, сидящих передо мной…

Ну? И где эта «ягодка»? Сидят… все одинаковые, в белых одеждах. И улыбаются! И что самое удивительное, — по доброму улыбаются… Может, мне это почудилось?

И я завопил, желая перебороть сомнения, доставшие меня еще там, на земле! Я заговорил страстно, устремив свой взгляд в никуда… Я боялся, что меня вновь перебьют… Я говорил на вдохе, как читают молитву, свои последние и главные слова.

— Отсюда видно… легионы душ успокоились у подножия Великой Любви, о которую разбились наши пылающие сердца и нет среди них ни единой души, даже самой пропащей, кто бы роптал… Они все принесли тебе свои сокровенные тайны.

Ты единственная, что остается после нас.

Прости же меня, милая, что я так неумело и страшно распорядился милостью твоей. Я так и не научился любить. Я думал, что убиваю тебя, но убил лишь бедное тельце страстей своих…

Ты, конечно, жива! Ты прорастаешь новыми побегами на могилах наших. Ты расцветаешь, и зреешь, и даришь плоды свои… ты шевелишь чьи-то кудри легким дуновеньем ветерка… Ты всюду!

Ты так огромна, светла… Я растворяюсь в милости твоей. Я весь переполнен радостью и смыслом! Лишь скинув шкурку глупых страстей своих, я, наконец, смог прильнуть к тебе без оглядки… всей своей сутью!

И я чуть было не крикнул: «аллилуйя!». Но промолчал, потому что толком не знал что это такое.

Только один вопрос не дает мне покоя.

Вопрос — утес.

Вы мне скажите, ангелы… я уже умер… всё осталось там… у них… в чуждой мне жизни. Но я до сих пор не знаю самого главного: вся моя неумелая, нелепая жизнь… эта боль, эти пытки, творимые надо мной и мною самим… разве они были нужны? Неужели нужно умереть, что бы понять это великое и простое чудо любви?

Вы мне ответьте, ответьте, ангелы… все эти страшноватые дни и ночи были предрешены или я сотворил их? Они были уже занесены в вашу библиотеку или я написал их сам!?

И кто-то (все тот же, неуловимый, невидимый) ответит:

— О чем вы, маэстро? Какие, на фиг, вопросы… Лучше расскажите нам свою повесть. Это гораздо интересней!

И я, переждав атаку, нахлынувших на меня высокопарных словес и видений (что это со мной, было?) начну свой рассказ так: (в легком миноре.)

Боже мой!

Когда в третий раз ты дал мне возможность испытать все прелести земной любви… (Вы так великодушны, папаша!) Да, да, той самой, что принимает жертвы. А мы тащим к ее алтарю свои восторженные сердца… и стоим перед ним и смотрим, заворожено, как они полыхают.

А я опять клюнул… опять раскрылся… Я потащился к алтарю знакомой дорогой.

Хотя был уверен — теперь я кремень. Теперь моя шкурка задубела. Теперь я забрался в непробиваемый панцирь!

Да, мой юный друг, — обратился я к своей невидимой «ягодке» — я был уверен, — теперь я испытал все. Меня на мякине не проведешь!

Ее звали Аня. Анна-Мария Майоль. Она была француженка и актриса.

Вы меня понимаете, ангелы? Даже на слух это воспринималось заманчиво. Уже это возбуждало, будоражило воображение. К тому же в ней проглядывала порода. Ее родина — Корсика. Родина одной сумасшедшей бестии, поставившей на рога пол мира.

Я на Корсике не был, но чувствовал, — нормальный человек там зародиться не может.

Она жила в Париже, училась в Сорбонне, (пока не сорвало ее в наши края) но детство провела на острове. Отец с матерью в ту пору хипповали — так что, девочка насмотрелась разного… И постоять за себя могла.

А Корсика, как я понял, что-то вроде Дагестана. Или Чечни. Там живет народ дикий, свободолюбивый, непосредственный и чистый — обуреваемый страстями. Корсика — родина страстей. Если я правильно понял.

Поселок Сетунь не так знаменит. Пока. Но и он войдет в анналы истории, как родина разнообразнейших комплексов.

Страсти и комплексы — идеальное сочетание для разрушения всего, что зовется созидательной жизнью. Страсти и комплексы — прекраснейшее удобрение, на котором взошел, распустился и зацвел мой роскошный и благоухающий Ад.

Итак, сошествие в Ад.

Акт третий, заключительный…

Посещение его, на сей раз, было стремительно. Я просто заглянул туда и убедился, как больно и трудно дышать в том саду…

Теперь отсюда, с ваших дурацких облаков, в ожидании встречи с тобой — Судия Неподкупный — я всё вижу, все понимаю… Тот сгусток энергии, то, некогда рефлектирующее существо, воспринявшее жизнь так непомерно серьезно, но не в силах преодолеть ее, — не смирился с этим, и стал готовить себя к восстанию. Я воспротивился тому, что долгие тысячелетия охранялось твоим воинством, Господи, как нерушимые святыни.

Я хотел их разрушить. Но не ради праздного любопытства. И не ради высокой цели я был одержим революционным порывом. Нет… Меня просто не устраивал заведенный миропорядок, и я возжелал невозможного, — стать свободным, абсолютно свободным от всего!

Я был чист… пуст, как вакуум, напряжен и чуток, как детонатор. Я был постоянно готов к восприятию импульса, что послужит сигналом к взрыву.

У революционера, как известно, первейшая заповедь — разрушать, удобряя, свои корни тем ветхим старьем, что превозносили наши отцы, как святыни. Что бы пустить на руинах новые побеги. Что бы жизнь продолжалась!