Юрий Цыганов - Зона любви

Их музыка — гул столетий…

Сначала я не слышал его. Как я мог жить без этого протяжного минорного аккорда? Как ориентироваться? Очевидно, я его предчувствовал…

Теперь я блаженствую в той божественной музыке… Я слился с ней… Я рассыпался на атомы, и каждой частичкой, каждым атомом — я пою и ликую!

Тогда же, мой дух был твердым и маленьким, как засохшая горошина. Он гремел в моей пустотелости погремушкой… Он вызывал беспокойство у окружающих.

Сколько ж нужно было пролить слез, что бы он напитался, и вскрылся, и раскрылся потом… и разлетелся ветерками… все ввысь, и ввысь… и вглубь…

Тогда же я грохотал, хотя и был тих… Я грохотал и таился одновременно. Я был кроток, как бес и безумен, как перепуганный насмерть ангел. Моя Идея была так велика, так безмерна, так жгуча… А я так мал и порочен…

У меня не было ни Учителей, ни Кумиров. Я отвергал на корню само их явление! Не верил не единому слову… Я отрубал им головы! Да, да, я убивал своего Отца ежечасно. Я готовил себя к восстанию.

Но мне выпало испытание там, где я его меньше всего ожидал… Мой локомотив въехал в зараженную зону.

Моя первая любовь, как радиация — без цвета и запаха — убивала не сразу…

Да, что и говорить, влип я тогда капитально. Мой гений чистой красоты, оказывается, кое-что скрывал за вуалью. Мощь и расчет было ее оружие. Спокойна была, как луна. Через лунное то спокойствие все и поимела потом. Ребенок — один; муж на поводке и крупногабаритная недвижимость. (Необходимый, впрочем, наборчик женской благоустроенности.)

Она и меня держала на поводке…

Шесть суровых лет борьбы с прошлым и настоящим.

Так случилось, но чувство вины тогда было основным моим комплексом. Достоевские комплексы не просто было изжить. Слишком много чернухи скопилось в прошлой жизни. Я и получил то наследство…

Мне поставили миску с несъедобной похлебкой и сказали: «Вот. Другого ничего не будет».

И начал я самостоятельную жизнь с двух величин: Страх и Боль. Страх унижал, запирал в тюрьму… Боль очищала, давала надежду.

Я бы выкарабкался…

Но тут любовь обрушилась и спутала все карты.

Ой, ли? Любовь ли то?

Она была ангел и ручеек… Порхала и журчала…

Я не прислушивался… а когда прислушался, — было уже поздно.

И через 15 и 20 лет она все также журчит и порхает. Отяжелела, правда, но прикид все тот же: имитация максимальной искренности.

Во мне же зарождался обыкновенный фашизм.

Zum 20. April — дата моего рождения. Verstehen? Что-то настораживает в таких намеках судьбы… На что ты, паскуда, намекаешь?!

Да, молодости свойственна «бритоголовость». Но фашизм — всегда организован. Я же был раздерган и всегда — полярен. Меня кидало от одной крайности к другой. К тому же, — вы будете смеяться — во мне была совесть. Был, был в моем море благословенный островок, где скорбел я и плакал…

Так что фашизм не прошел.

Но фюрер зародился. Он и комиссарил в моем подземелье.

(Достойная могла получиться парочка: амур и фюрер).

…я спал, безмятежный, посапывал…и сны мне снились великие!.. сладкие, но грандиозные…

И в это время Господь во гневе вырвал ребро мое. И создал из него плотоядную Самку по подобию моему.

И Бес подскочил и ударил копытом оземь. И оборотилась та Самка в ангелоподобную деву, журчащую, как ручеек…

И сказали мне оба: иди и владей.

И послал я их всех спросонья: и Бога, и Беса и ангелоподобную Самку.

И тогда началось светопреставление и бесовщина. И узрел я ярость Господню. И его тяжелую длань ощутил я на затылке своем. Затрещины сыпались отовсюду: «Ты кого посылаешь, раб! Я тебе устрою небо в алмазах!». И Бес хихикал и потирал ручонки…

Они жарили меня на огне, и опускали в омуты сладкие, и морозили холодом запредельным, и кидали в пустыню бескрайнюю.

Я сопротивлялся, как мог. Пока мой зажаренный, замороженный фюрер не заверещал: «Nain! Nain! Das genugt mir!»

И возжелал я ее безумно и страстно.

И началась шестилетняя казнь моя…

Main Kampf.

Зона строгого режима.

Дважды я совершал побег… Через колючую проволоку, «запретку», в леса… Я гнался за собой с собаками… я нагонял… я рвал себя на части…

Но и разорванный я сопротивлялся… я уползал в леса зализывать раны… Я жил там по году… Но другой мир — цивильный, фартовый — к себе не пускал. Я был опасным преступником. Бунтовщиком. Такой ему был не нужен. И я возвращался в зону. Добровольно. И мне накидывали новый срок. А там вновь и вновь, как о манне небесной, я мечтал о свободе…

Да власть ее была абсолютной. Но власть та была миражом. Помотай головой, вдохни побольше свежего воздуха, открой пошире окна-глаза… И все исчезнет! Или съезди в какой-нибудь Ленинград… смени обстановку… заведи любовницу…

Я всё время куда-то убегал… Все где-то прятался! Какая-то рефлекторно-паникерская жизнь. То пить начнешь, то курить бросишь и спортом займешься… то под холодный душ лезешь, то возьмешь, да полоснешь себе руку ножом…

Но луна забралась мне в подкорку и светила холодным сиянием, отражая чей-то свет… Всем светила и никого не согревала…

Ха! Ха-ха-ха… Я умираю от смеха!

Тебе наступили на яйца и спрашивают как бы невзначай: «Как самочувствие, дружок? Ох… что это у нас с глазками?.. Какие у нас печальные глазки…». Тебе медленно, по кусочку отрезают душу тупым ножом и смотрят удивленно: «Тебе неприятно? Неприятно?.. Да?..» И ты, дурак, терпишь. Корчишься — и терпишь. Надуваешься — и терпишь. «Ничего, ничего — говоришь ты — в этом что-то есть…»

Ты — безумец — копаешься в своем чувстве с таким живым интересом, так искренне думаешь, что где-то ошибся… Ты пытаешься начать все сначала… Ты выбираешь тактику: «Чем меньше женщину мы любим…» и все такое… Ты не звонишь ей неделями, месяцами… а потом вдруг позвонишь… и вслушиваешься в оттенки ее интонации… ты ищешь подтекст… ты начинаешь верить в Судьбу, магию чисел… ты все что-то подсчитываешь… Ты озвучиваешь ее голос… Как это она сказала: «Ты куда пропал?» Что бы это могло значить? О, ненормальный! Ты ничего никогда не услышишь! И не поймешь! Потому что она — на свободе, а ты в зоне! От тебя прет, как от порохового склада, опасностью…Ты накачан, как тротилом, — фенилэтиламином. Это чувствуется за километр! Ты в электрическом облаке… за тобой тянется шлейф отверженности… Ты болен, товарищ! Смирись… Возьми себе двенадцать проституток и ящик водки… Устрой показательный суд над неверной любовью! Над ускользающим призраком… Пусть ускользает! Ходи римским цезарем… твердой походкой… грудь колесом… Гусем! И шипи… шипи… и пощипывай их за задницы… Ходи и безумствуй! Ходи и развратничай!