Мара Винтер - Когда сгорают мечты

Платье из белой тафты, высокие перчатки, туфли на шпильках. Лицо кутает фата, причёска филигранна, а улыбка искрится, точно это – лучший день. С каким ни сравни. Возможно, так и есть.

У невесты родинка на виске и лёгкий пушок в щеке, через пудру и румяна. На регистрации она сменит фамилию. Семью тоже? С меня на них?

Впереди, в десяти шагах, франтоватый, ожидает её жених. По правую руку от него – Тони.

***

Сцена первая. Дубль II

Мы на берегу океана.

Рядом – ни единой души. Полулежим на отмели. Солнце переливается отблесками на воде, стремится к горизонту. Оно зайдёт, мы останемся.

Кэт заколола слипшиеся, повисшие сосульками пряди на макушке. Поплывшая, бледная, она беспричинно напоминает мне гейшу, я говорю это вслух, и она нарочито-стыдливо опускает веера ресниц. Россыпи родинок на её бёдрах повторяют созвездия (знать бы, какие). Этого я вслух не говорю.

Мы болтаем обо всём на свете, пропуская между пальцев крупицы песка, щурясь на закат, соприкасаясь плечами.

«Все правы и все ошибаются», – говорит она. Избери поприще актрисы, не моргнув, вышла бы и героем, и антагонистом, сменив жизнь на перекуре. С овациями не считаясь. Ради самого перевоплощения.

***

«В полях, пастушкой, сплясала, хочу теперь в шелках вышагнуть», – сказала Джемма. Джемма сказала, Дэвид сделал. Одного роста со мной, шагает немного неуверенно. Не привыкла к такой обуви. Хочет, пусть хоть под звуки бубна празднует. Бубен, тот, наверное, был бы приятнее. Без каблуков.

Шарю взглядом по толпе. Толпа пахнет хуже, чем человек, выливший на себя все духи из индийской лавки, без разбора. Отыскав Кэтрин, успокаиваюсь.

На ней короткое платье с пышной, многослойной юбкой. Жёлтое. Вокруг шеи и запястий – бисерные плетения. Волосы с боков подобраны, желтой же, лентой. Ноги в фантазийных колготках и, как обычно, криперах на платформе. Что церковь ей, что театр: сама себе кукла и кукловод.

Парочка счастливых взрослых. Мы с Тони, как два свидетеля Иеговы. И, не то с нами, не то перед нами – девочка-звезда.

***

Сцена вторая. Дубль I

Мы в её комнате.

Она танцует перед зеркалом, я наблюдаю, сидя. Танцор из меня так себе. Что мешает, не уточняю. Зато вот, приватное шоу. Стрип под шмотками для хип-хопа. «Иначе, – говорит, – не умею, низы, они сами ведут». Растянутые штаны, огромная футболка. Прострочки рукавов чуть ли не на уровне локтей, скомканная дулька на затылке. Только что зарядилась. Шаг вперёд (одной ногой), шаг вперёд (другой ногой), руки на колени, зад назад, корпус вперёд, голову резко вниз, волосы рассыпаются, и, одним жестом: их за спину, себя в присед. Разомкнуть и сомкнуть ноги. Встать. Попробовать лунную походку. Споткнуться. Смеяться. Падать ко мне на колени. Друзья и только, вы что.

Дверь распахивается. На пороге – крошечное создание. С миллионом заколок. Грива, как у трубочиста, дыбом. Очи чёрные и, в отличие от сестриных, узкие.

– Китти, убери звук! – велит малышка Лиз, насупившись. – Мамочка придёт, будет с тобой грубо разговаривать! – Воздевает очи к люстре, но громкость снижает. Растрёпанная, часто дышит. Естественно, речь о старшей.

Колонки продолжают петь. Ведьма продолжает улыбаться. Среди картин, мы с ней – на бархате. В музыкальной шкатулке.

***

Священник – это посредник между святостью и сексом. У него прямой пробор, приплюснутый нос, розовое, лоснящееся лицо, парадное облачение.

Тони, что вот-вот (перед богом и людьми, между прочим) станет моим братом, надел пиджак поверх рубашки навыпуск. И такую тоску, будто не кровь родная женится, а левый мужик, приплативший за помощь. Я прячусь от его взгляда. Я концентрируюсь на канарейке в зале. Нарочно так вырядилась, чую: «Видь».

Кэтрин показывает большой палец. Руки похожи на птичьи лапки или снимок рентгена. Нам посредник не нужен. Как и секс. Без него даже интереснее.

***

Сцена вторая. Дубль ∞

Мы в её комнате.

Родителей дома нет. Мать, Джун (домохозяйка) и отец, Ричард (военный), японка и американец, познакомились в Токио. Смесь мягкости и муштры.

Дочь разлеглась на диване. Щёлкает крышкой зажигалки. Отбрасывает её и захлопывает. Поддевает и резким движением кисти впечатывает обратно. Я думаю: такие, как она, ложились за пулемёт погибшего бойца, таким писали из окопов. «Любимая, я бьюсь, чтобы вернуться к тебе».

Тандем культур видит: взволнованная. Мать думает: влюблённость. Отец думает: спорт. Оставлять время для учёбы напоминают оба. Кэт не спорит. Замечают: одежда повисла мешком. Предлагают денег, чтобы купить новую. Кэт соглашается. Выбрасывает завтрак, обед, ужин. Всё лишнее – в топку.

Пачка сигарет. Кофе, кофе, кофе. Святая доза. Аминь.

***

Мама глядит под ноги. Стежки ресниц прошивают нарумяненные щеки.

Перед алтарём передаю её Дэвиду, символически, торжественно. Разве она – вещь, которую можно передавать? Напутствие: «Только посмей обидеть жену, бизнесмен. Ни тебе, ни сыночку твоему не удастся отвертеться. Дело не в том, каково мне, перетерплю, но посмеешь поднять на неё руку, ногу, язык, всё что угодно, пожалеешь, что дал надежду. Она заботилась обо мне, потом я о ней, настал твой черёд… надеюсь, мудизм не семейный». Напутствие про себя.

Смотрю ему в глаза, ровно полсекунды. И отступаю. Оставляю их в центре, под взорами собравшихся. Фигурки на торте. Куклы на крыше лимузина. Подарочные статуэтки.

Кольца запаивают нерушимый, если верить клятвам, союз. Тони (чуть ни позёвывая) разглядывает задние ряды.

Кэт улыбается. Не Кэтрин, Кэт. Среди сотен лиц – мне одному.

Вот и всё. Назад пути нет. Поворачиваюсь к Тони. Он глядит на меня. Уже глядел, когда я повернулся. Глядит, ожидая чего-то. С каким- то подвохом глядит. Чёрт знает, что там, за размытыми кляксами в кайме.

Нас только что обвенчали. Их – в любви, нас – в похоти.

Официальная часть сливается в пятно, вереницей поздравлений мелькают гости. Шуршат речи, как подарочные упаковки, в саду расставлены столики, затейливы закуски. Среди зелени и благоухания – ледяные статуи.

Под парусиновым тентом возле бассейна импровизирован банкетный зал. Тёмные люди в смокингах радуют слух акустическим оркестром. Погода в южных штатах непредсказуема: тепло, как летом.

Цивильно и… скучно. Хрусталятся бокалы. Жмутся друг к другу белые розы в букетах. Элитное общество? Если это – элита, мне в другую сторону. Бордель или клуб, похожий на те, где играл отец. Его поднимали сотни рук. Он говорил со сцены, с гитарой и косяком: «Я люблю вас». И вправду же, любил. И его любили. Прошлое – прошло. Тьма отступила. Настал час высшего света.

Выше всего этого, надо всем – глаза Тони. Там пары воскурений. Героиновый ком в горле, отсутствие мысли. Священные фимиамы перед алтарём Дракона. Выше – надломанное три четверти. Выше – приоткрытые в улыбку губы.