Мара Винтер - Когда сгорают мечты

– Не знаю, – признаюсь. – Я там в кругах, где прячут, не был. У нас было куда проще: вот ты, вот мир, хочешь жить, умей вертеться. Счёт за квартиру, мама одна, ей трудно, на лестничной площадке так накурено, что мой дым не чуешь, с общего балкона можно, но когда нет ветра, иначе унесёт вместе с сигаретой. Школа, работа, читалка. Задница Манхэттена. Комплекс многоэтажек, серость, лужи, плохие дороги. Что я могу сказать о прятках? Ничего.

Мы смотрим друг в друга. Дольше, чем бывает у друзей. Ближе, чем бывает у посторонних.

– У каждого из нас своя крепость, – роняет Кэт, отводя взгляд, – и своя клетка. – Руки на коленях. Младшая сестра, Лиз, зовёт её Китти. Котята так не глядят.

Разгар октября. Изморось крошевом оседает на коже. Иду домой, отчаянно мечтая незаметно проскочить мимо Тони. Его машина здесь, значит, ничего хорошего мне ждать не приходится. Не расшнуровывая, стягиваю кроссовки. Вешаю на крючок куртку.

В кухне скворчит что-то ароматное. Вместе с запахом летит звук, что-то из репертуара Korn. Мама готовит ужин. Стою на входе, слушаю. Произношу: «Привет». От внезапности кулинарка чуть ни подпрыгивает, оглядывается и с таким облегчением улыбается, будто до меня в гости лез Фредди Крюгер.

– Только ты умеешь так тихо ходить. – Волосы подколоты карандашом, типа китайской палочки, в пучке. Из трёх проколов в каждом ухе серёжки-гвоздики продеты в одни ближние. Откладывает нож (шинковала овощи). Спрашивает: – У тебя всё хорошо?

– Да. – Ну а что сказать? – Всё замечательно.

Сам справлюсь. Через мгновенье мать уже подначивает по поводу моей "подружки". С которой "никак не познакомится ". Я отделываюсь общими фразами и, сославшись на усталость, иду к себе.

Шмыгаю в дверь. Замыкаюсь ключом. Через минуту отмыкаюсь обратно. Поди меня пойми. Говорил про тупую блядь? Говорил. Таких убивают первыми.

Включаю электронную книжку. Влезаю с ногами на кровать. Сегодня рассказ – способ провалиться в иную реальность, метнуться от надуманных проблем к проблемам вымышленным. Папка: ужасы.

Лежу, став не-собой. Персонаж мучается саспенсом. Вздрагивает от шорохов. За пределами убежища его поджидает неопределённость, сквозь запотевшее стекло не разобрать чётких очертаний, призраки пугают сильнее. И непонятно, что именно заставляет трястись, сжимаясь в позорный ком. Чего ты боишься? Самой твари? Себя, в качестве безвольной жертвы? Или же того, что хочешь быть найденным?

Дверь скрипит, не скрипя. У брата, который не брат мне, лицо неправильное. Не лицо у него: маска. Кто под ней? Что?

– Джемма просила передать: спускайся ужинать.

Папочкина подстилка его удивила. Они с мамой на короткой ноге, к вящему её восторгу и моему недоумению. Болтают о музыке, обсуждают какие-то свои вещи. Добрым товарищам наш разлад – не помеха, их возрастной разлад – не помеха тем более.

Тони колеблется в проходе. Прикидывает: «Довести или оставить в покое?» Выбирает последнее.

– Скажи, что я не голоден. – Мой ответ – вслед.

Возвращается. Щурится, привалившись к косяку:

– Что, Кэт угостила?

– До свидания. – Тешу себя надеждой. Прошу одними глазами: «Исчезни». Пока не стряслось чего похуже пикировок.

– Да ты спроси у неё, ну, вдруг понравится, – ощупывает меня, не трогая и пальцем. – Если что, мы-то всегда можем договориться, братишка. – Затягивает зубами уголок округлой, лопнувшей нижней губы. В центре – пятно застывшей ссадины. – Задница у тебя ничего, рабочая.

Это становится последней каплей.

Я вскакиваю. Пересекаю комнату, чтобы шарахнуть дверью ему по морде. Он опережает. Хватает меня за грудки и вбивает в бетонную перегородку с такой силой, что дух перехватывает.

– Ты ведь сам хочешь, петушок. Бесполезно отрицать очевидное.

Ресницы вниз. Зашторенные веки – страусиная голова в песке. Я обмякаю под его хваткой. Не хочу увиливать. То, как он прижимается ко мне, неизбежно отзывается томлением в паху. Отнекиваться не выйдет. Телу нужен Холлидей-младший. Мне самому… мне нужно, чтобы он, Холлидей, вместе со своим младшим, отошёл от моего тела.

Замедленно поднимаю лицо и встречаюсь взглядом с точно таким же вожделением. Через перепутанные пряди. Глаза – пепелище. Зарыться бы в пепел и валяться там.

Я думаю о Кэтрин. Он пытается захватить меня, как её.

Я думаю. И не стану ещё одним, ещё одной (галочкой в блокноте), какие кульбиты бы ни выдавала физиология. Ради себя. Ради Кэт.

– Убери руки с футболки. Растянешь. – Разжимаю его пальцы, дурея от прикосновения. – Скажи, что приду позже. – Отступает, что удивительно, и скалится, что выглядит на удивление красиво.

– Зря. Её стряпня съедобней, чем у предыдущей.

Разворачивается и уходит. Стою у стены и дышу. Кто уходит, кто стоит, мне представляется смутно. Вдох. Выдох.

Да-да, я помню. Про выдержку, мужество и так далее. Память меня спасает. Захожу обратно в комнату. Смотрю на ключ в замке. На замок. На ключ. Поворачиваю один в другом. Вдох. Выдох.

Амбивалентность (если верить справочнику) – это состояние, где нечто или некто вызывает у тебя противоположные чувства. Мне близко не состояние. Мне близко само слово.

Сцена первая. Дубль I

Мы на берегу океана.

Кэт смеётся и брызгает в меня водой. Босые ступни тонут в песке, льняной сарафан насквозь пропитался, прилип, просвечивают соски. Волосы одели силуэт. Синие, как горизонт, вьющиеся, как пена на безлюдном пляже.

Подхватываю на руки и кружу. Она, хохоча, отбрыкивается:

– Ты что творишь, неразумный? Сейчас вместе грохнемся!

Ещё не сполз с погоды летний загар, в других местах – полно курортников. Впервые вижу пучину океана так близко, она колышется под бризом. И мы падаем. Подоспевшая волна с шипением зарывает нас в соль, хлюпает в одежде, набивается в ноздри, рот, глаза, ткань моих закатанных джинсов.

Всё, что у нас есть – новорожденная дружба, родство и всплески радости. Царит тропический сентябрь. Нам обоим есть, что терять.

***

Мы – под сводом готического собора. С каких пор Джемма католичка? А вот. Похоже, для неё нет разницы, где и как славить своего бога. Бликующие в канделябрах свечи, массивные колонны, стремление ввысь, стекло и свет. Стоящие перед скамейками, по обе стороны прохода, знакомые. В основном, незнакомые. Многоголосие хора, глубокое, тонет где-то под куполом.

Я веду маму к алтарю. По идее, на моём месте должен быть её отец, но два года назад он скончался. Повесился после смерти жены (её матери, моей бабки) от удара. Сердечного, не по голове. Мы летали во Флориду, хоронить его и получать наследство. Он отписал дом и всё, чем владел, племяннице. «Джемма сбежала, про Джемму ни слуху, ни духу». И мы ничего не получили. Такие у меня гены.