Чак Паланик - Бойцовский клуб (перевод А.Амзина)

Во времена Французской революции, говорила мне Хлой, женщины в тюрьмах — герцогини, баронессы, маркизы, они могли изнасиловать любого мужика, который смог бы забраться на них. Хлой задышала в мою шею. Забраться. Расплатиться, если я не знал. Трах помогал провести время.

Маленькая смерть, так это называли французы.

У Хлой есть порнографические фильмы, если меня это интересует. Амил нитрат. Лубриканты.

В обычной ситуации у меня б была эрекция. Но наша Хлой — скелет, который кто-то окунул в жёлтый воск.

Как посчитала Хлой, я ничто. Даже не ничто. Но по-прежнему плечо Хлой тихонько подталкивало меня, когда мы садились в круг на лохматый ковёр. Мы закрывали глаза. Была очередь Хлой вести направленную медитацию, и она провела нас в Безмятежный Сад. Хлой сказала нам, чтобы мы поднялись по холму в дворец Семи Дверей. Внутри дворца было семь дверей: зелёная дверь, жёлтая дверь, оранжевая дверь, и Хлой провела нас через каждую из них; голубая дверь, красная дверь, белая дверь, и… что мы там нашли?

С закрытыми глазами мы представляли себе боль; и как шарик белого исцеляющего света летает вокруг наших ног и поднимается к коленям, талии, груди. Наши чакры открыты. Сердечная чакра. Головная чакра. Хлой сказала, что мы должны пройти в пещеры, где мы встретим покровительствующее нам животное. Моим оказался пингвин.

Лёд покрывал пол пещеры и пингвин сказал: «Скользи!». Без всякого труда мы начали скользить по туннелям и галереям.

А теперь настало время обняться.

Откройте ваши глаза.

Это был физический терапевтический контакт, сказала Хлой. Мы все должны выбрать себе партнёра. Хлой бросилась к моей голове и зарыдала. Дома у неё было нижнее бельё без бретелек, и она рыдала. У Хлой были масла и наручники, и она рыдала в то время, как я смотрел на минутную стрелку часов на моей руке. Стрелка обернулась одиннадцать раз.

Итак, я не плакал в моей первой группе поддержки, два года назад. Я не плакал во второй или третьей группе. Не плакал у кровяных паразитов или в группе, где находились люди с раком кишечника, или органическим слабоумием.

Это бессонница. Всё очень далеко от тебя и всё — лишь копия копии копии. Бессонница отделяет тебя ото всего, ты не можешь ни до чего дотронуться, и ничто не может дотронуться до тебя.

Затем там был Боб. В первый раз, когда я пошёл в группу для людей, болеющих раком яичек, огромная туша Боба, похожая на чизбургер, нависла надо мной в «Останемся мужчинами вместе» и начала рыдать. Эта туша пересекла всю комнату, когда объявили о том, что надо обняться, руки прижаты к бокам, плечи совсем сутулые. Его огромный подбородок лежал на его грудной клетке, а глаза уже были полны слёз. Мелко семеня (колени вместе и невидимые шажки) Боб пересёк подвал, чтобы броситься на меня.

Боб навалился на меня.

Огромные ручищи Боба обхватили меня.

Большой Боб был качком, сказал он. Все эти «салатные дни» на Дианаболе и потом Вистрол, который вкалывают скаковым лошадям. Его качалка, Большой Боб владел гимнастическим залом. Он был женат три раза. Он был среди тех, кто рекламирует продукты, может, я его видел по телевизору? Целая программа по расширению грудной клетки была его изобретением.

Незнакомцы с подобной оглушающей откровенностью приводили меня в остолбенение, если вы знаете, что я имею в виду.

Боб не знал. Может, у него всего лишь ущемление одного из «huevos»; он знал, что это тоже фактор риска. Боб рассказал мне о послеоперационной гормональной терапии.

Многие бодибилдеры, впрыскивающие слишком много тестостерона, могут получить то, что они называют «сучье вымя».

Мне пришлось спросить у Боба, что он подразумевает под «huevos».

«Huevos», — сказал Боб. Помидоры. Шары. Гонады. Хозяйство. Яйки. В Мексике, где ты покупаешь свои стероиды, они называют их «яйцы».

Развод, развод, развод, сказал Боб и показал мне бумажник со своей фотографией — на первый взгляд — он огромный и обнажённый, с лентой какого-то соревнования. Тупой способ жить, сказал Боб, но когда ты накачан и выбрит перед сценой, полностью выпотрошен так, что жира в твоём теле набирается еле два процента, а диуретики делают тебя холодным и твёрдым, как скала, ты щуришься на огни, и глохнешь от звукового натиска под приказами судьи: «Расширьте правый квадрант, согните руку и задержитесь».

— Согните левую руку, напрягите бицепс и задержитесь.

Это лучше, чем настоящая жизнь.

А теперь ускоренная перемотка, сказал Боб. Рак. Теперь он был банкрот. У него было двое взрослых детей; они даже не отвечали на его звонки.

Доктор хотел вылечить Боба; надрезать груди и выкачать оттуда всю жидкость.

Это было всё, что я помню, потому что затем Боб обхватывал меня своими ручищами, и его голова опускалась вниз, чтобы прикрыть меня. И тогда я вновь терялся в забвении, темном, тихом, совершенном, и когда я, наконец, отрывался от его мягкой груди, на рубашке Боба оставалась моя влажная маска; маска меня плачущего.

Это было два года назад, в мой первый вечер в «Останемся мужчинами вместе».

С той поры почти каждую встречу Большой Боб заставлял меня рыдать.

Я никогда не возвращался к доктору. Я никогда не жевал корень валерианы.

Это была свобода. Потеря всякой надежды была свободой. Если я ничего не говорил, люди в группе подозревали худшее. Они ещё больше рыдали. Я рыдал больше. Взгляни на звёзды, и ты ушёл.

Идя домой после группы поддержки, я чувствовал себя более живым, чем когда-либо. Я не был болен раком и не был хозяином кровяных паразитов; я был маленьким средоточием тепла, вокруг которого клубилась жизнь в этом мире.

И я спал. Младенцы не спят так хорошо.

Каждый вечер я умирал, и каждый вечер я рождался.

Воскресал.

До вечера; два успешных года до сегодняшнего вечера, потому что я не могу плакать, когда эта женщина смотрит на меня. Потому что я не могу дойти до последней черты, я не могу быть спасён. Рот набили обоями, я слишком много кусал себя изнутри. Я не спал четыре дня.

Когда она смотрит, я лжец. Она — фальшивка. Она — лживая тварь. По вечерам, когда мы представлялись друг другу: я Боб, я Пол, я Терри, я Дейвид.

Я никогда не давал своего настоящего имени.

— Это рак, верно? — спросила она.

— Ну, здрасте, я Марла Сингер.

Никто не сказал Марле, какой тип рака. Мы все баюкали своего внутреннего ребёнка.

Тот человек всё ещё плачет, повиснув у неё на шее. Марла ещё раз затягивается.

Я наблюдаю за ней из-за трясущихся титек Боба.

Для Марлы я фальшивка. Со второй ночи после того, как я увидел её, я перестал спать. Я по-прежнему был первой фальшивкой, даже если все эти люди притворялись — с их болячками, кашлями и опухолями, даже Большой Боб, громадная туша. Здоровенный чизбургер.