Андрей Зоткин - Грязь. Сборник

– А помните мир лет десять назад? – пробурчал самый взрослый из них. – 18-летняя певичка раздевается на сцене: интернет бурлит, восторгается ее храбростью. Ха-ха-ха! Позор, позор нашему миру и нашему роду, позор…

– А как думаете, с чего все началось? – спросил парень в красной куртке, опершись руками на стол, пахнущий хлоркой.

– Господь создал землю за семь дней. В первой день он… – затянул бурчащий.

– Да перестань. Я имею ввиду, когда именно всё это началось? То, что сейчас творится за окном. Мне кажется, что всё началось, когда в то лето они необоснованно разгоняли митинги. Да и вообще, что это такое «разгон митинга»? Это нарушение всех человеческих прав и свобод, ни у кого и никогда нет права этого делать! А мы все поджали хвосты и привыкли к этому, запрет говорить – обыденность.

– Когда конституцию поменяли. Вот тогда пал последний оплот, – отозвался рослый мужчина внешности гостя с юга. – Родина пала.

– Да-да, я помню, как в детстве иду по улице, а тут большущий экран с ним и цитаты какие-то политические. Меня это тогда забавляло, господи, люди, о чем вы тогда думали? – обратился к старшим краснокурточник. – Это же был чистой воды Оруэлл. А? Большой Брат смотрит на тебя!

– Да помолчи ты, – остановил его буркающий. – Тебя там не было, ты был ребенком и был обязан жить так, как тебе говорят. А мы… мы думали о себе. А экраны с ним… не думали, что дойдет до такого. Человек всегда надеется на лучшее и только потому и идет вперёд.

Почему мы не называем по имени? А нет у него имени, человек, становясь Большим Братом, теряет себя, в нем больше нет человека и никогда уже не появится. Он становится не более чем компьютерная программа, узкая и непонимающая от чего плачут люди.

– Когда Зарёв умер.

На эту реплику я обернулся. Среди революционеров сидел Писатель в красном шарфе.

– Это вы, товарищ писатель, из своей сферы глядите. Да, после ухода вас прижали.

– Да и вас тоже. Так бы, наверное, и с ним прижали, но он бы не дал искусство в обиду, с ним бы наше пламя никогда и не затухло.

За столом стихло.

– Так! – стукнул ладонями по столу человек, будто спустившийся к нам из пушкинского Петербурга: завершённости его образа молодого дворянина препятствовало только отсутствие цилиндра на голове. – Это началось и продолжается – вот что должно нас сейчас заботить, только это. Историю потом в учебниках писать будем не мы, а другие люди, профессионалы.

После этой фразы разговор окончательно оглупел. Я взял салфетку, достал из кармана пальто ручку и написал:

«Роберта Фроста смерти окружали всю жизнь.

Окружают и сейчас на старом Беннингтонском Кладбище

Близ несмолкающих огней восточного побережья.

Сколько над этой землей пролетело птиц, оглушенных тоской человеческой?»

Не знаю, почему подумал про Фроста.

– Неважно кто, из какой партии, важна преданность ЕМУ и тогда человек в элите. Есть элита и нелюди, статисты.

– Народ статисты, а Маркса в пекло.

Раздавалось за спиной.

– Скажи, что ты против семьи и детей – тебя там и повесят эти самые семьи на глазах этих самых детей. Ты не нужен такой им.

Убрал салфетку в карман. Осмотрелся по сторонам: бар почти опустел. Скоро утро.

– Разве может существовать воинская повинность в настоящем демократическом государстве? армия – это позор.

Со стороны туалета раздался звук бьющегося стекла. Я сразу понял, что это прогремели не разбившиеся пивные кружки.

– Доставай бинт, – крикнул я дремлющему бармену, нехотя открывшему глаза, и побежал туда.

Мой товарищ стоял на коленях, припав к стене, и держал за запястье вытянутую кровоточащую руку. На полу валялись острые блестящие осколки. Я упал рядом и посмотрел на его руку: несколько порезов на пальцах и рассеченная ладонь. Лицо товарища было бледным и, взяв его за волосы, я сильно потряс:

– Просыпаемся, просыпаемся.

Его замерший взгляд разбился, и он повернулся ко мне. Я уже слышал шаги спешащего бармена с упаковкой марлевых бинтов в руках. Я хотел сказать своему товарищу «Да что же ты делаешь», но вместо этого похлопал его по плечу и обнял, понимая собственное бессилие.

– Всё нормально? – с наигранной наивностью спросил я, стоя на улице и смотря на своего товарища, который разглядывал свою свежезабинтованную руку.

– Ни черта… – огрызнулся он сквозь зубы.

Я развел руками и сел на асфальт. Оно и понятно, что не всё хорошо: люди обычно не бьют зеркала, в которых себя увидели, или, по крайней мере, не делают это голыми руками. Он докурил, нервно походил около меня взад-вперед, потом прислонился к стене спиной и медленно опустился вниз, сев на тротуар. Мимо проехала машина. Темно, фонари так и не заработали. Легкий ветер разносил сырость.

– Знаешь, когда у тебя вдруг возникает чувство, что ты должен умереть прямо сейчас. Ну, иногда такое. Вот у меня снова. Я вспомнил свою мать в петле. Это был ужасный день. На завтрак перед школой был суп с отвратительными тефтелями. На моей ложке была царапина, когда я ел, то она проходила через всё моё отражение. Я помню эти детали и не забуду. Потому что день был ужасным. Плохое хорошо запоминается. Люди убивают себя, когда мы не обращаем на них внимания. А потом и мы умираем. Возможно, от этого же. Не хочу стать призраком для всех. Меня убьет одиночество. Мне страшно. Я обращал внимание на неё, но этого не хватило.

Он затянулся новой сигаретой.

– Плохое чувство. Это не игрушки.

Я сидел рядом и молчал. Его здоровая рука, державшая сигарету, потрясывалась. Он уже сказал о многом. Но это было ещё не всё. Я ждал, когда он продолжит.

Над нами загорелся фонарь. Он посмотрел наверх.

– Сирень, Сирень… Девочка моя… – с несвойственной ему нежностью сказал мой товарищ. – Знаешь, что стало с ней, почему она так внезапно пропала? Сколько уже прошло? Полтора, два? Моя Сирень… Я убил её. Вот этими самыми руками. Задушил, свернул шею, чтобы наверняка, и закопал около залива. Не хотелось, чтобы она была закопана еще живой. Надеюсь, вода не размоет тот берег в ближайшие пару лет.

Он не смотрел на меня, говорил с легкой ухмылкой. Помолчал минуты две. Проехала ещё одна машина. Он серьезно взглянул на меня:

– Шучу я, ШУ-ЧУ. Правда страшнее. Она жива, перебралась в Столицу, она там. А я здесь. Мы разбежались. У нее сейчас семья, она вроде женилась. Ну, я слышал что-то такое. Иногда я думаю о ней. Но я не могу вернуться, это невозможно. А если бы было возможно, то это неправильно. Она предала нашу любовь. Иногда я хочу, чтобы она была мертва. Это было бы проще, я бы горевал по ней мертвой, строя теории, как бы сложилось, будь она жива. «Господь так жесток, он разлучил нас…» Но она жива, и я знаю, как всё сложилось. По мертвым горевать легче.