Алексей Шепелёв - Echo

Теперь я точно выглядел как «фашист», «маньяк» и «наркоман» вместе взятые (очень короткая стрижка, почти под ноль). Я зашёл на кухню, где сидели профаны, встал подбоченясь перед их взором — когда они осознали, то поприветствовали меня взрывом хохота и аплодисментов. Репа сказала, что О. Фролов вот очень похож на того чувака из фильма, особенно когда приглаживает волосы назад. О. Ф., хитрая лиса, согласился, смеялся надо мной. «Долбак! — ткнула Репа ему в лоб, — ты же, блять, намного хуже совершил!» Он сидел на стуле на корточках (мы называли его за это четырёхстопником), потупив голову, и как бы соглашался. На втором стуле примостилась Репа, табурет сломали, и я был вынужден (впрочем, с радостью и лёгкостью) опроститься и опуститься — развалился прямо на грязном полу, облокотившись в углу на стену, прямо возле воняющего мусорного ведра. О.Ф. вскоре пошёл якобы в туалет, а сам тоже сделал это — и даже волосы прилизал назад.

Мы смеялись и причитали, Репа официально заявила, что она, в свою очередь, отказыватся последовать за нами в этом нечеловеческом извращении — одновременно уподобиться сразу всем трём пугалам современного обывателя.

Она копалась в офроловских исписанных бумажках. Вдруг удохла и провозгласила:

Посмотрите, каких успехов наш гениальный Рыбачок достиг в занятиях поэтической мастурбацией (так Репа именует палиндромию): « О кряха тсерковь — во крестах ярко» ! Как, а?! А вот: « Беседу чудес ёб» ! А вот: « скин-икс» !

Мы удохли, правда, не очень весело, а я говорю:

Ты лучше алкофилософию почитай, здесь где-то валяется…

Вы лучше вот почитайте, — О’Фролов раскрыл самое начало «Истории искусств», где на первом идеально белом форзаце идеально чёрной тушью была нарисована прямоугольная рамка, а в ней четыре лапидарные строчки — словно эпиграф к мировой истории:

------------------

время необратимо

пространство бесконечно

смерть неизбежна

жизнь уёбищна

------------------

…Или эпилог, послесловие, эпитафия, прощальная записка гения… А все дохли, даже я, и тут понеслось. Я говорю (из угла, из мусора говорю): надо было «Бог умер» дописать, или наоборот — « прекрасна» написать. А Реппа: разверни, говорит, последнюю страницу и там увидишь: «Бог родился/ жизнь прекрасна/ смерть избежна/ пространство конечно/ время обратимо». Мы удохли и открыли второй белоснежный форзац, но он был пуст, только крошки графита и мелкие щепки древесины — О. Фролов наверно чистил карандаш. Я открыл другую страницу — в начале — и, увидев обычную картинку, провозгласил:

Репа вырвала фолиант, распахнула его своими лапками и тоже изрекла частушку:

О. Фролов подхватил совсем в тему, вероятно, о личном, глубоко его волнующем:

А Репа опять:

А я-то с полу:

А О. Ф.:

И уж совсем до неприличия… Таких двустиший, неполноценных, половинчатых частушек, штук двести наклепали — одна срамней другой, О. Фролов даже не утерпел и стал записывать!..

Наконец Ксю встала на четвереньки, а Светка пристёгивала приспособление.

— Давай ты быстрей!

Ты уверена, Ксю, что-то он слишком уж толстый — я б таким не решилась себе даже в перёд полезть…

Да, чуть не забыла! — спохватилась она, — там у меня в штанах, в кармане презер есть — смазка хорошая, вон там на полочке ещё крем…

А это что такое?

А это себе вставляешь — для отдачи… совсем маленькая штучка, но для клиторального нормально… только закрепи как положено, а то сорвётся… Давай, только сразу так не врывайся… ведь всё же толстый… помажь, послюнявь его…

Вместо этого Светка развела ягодицы Ксю и припала язычком, потом всем ртом, как бы в засос и пуская слюну. Ксю постанывала.

Блин, у тебя тут совсем всё… натёрто вокруг… и губы… как настоящие… может не надо всё-таки сюда…

Давай! Что я только туда не пихала! Три фаллоса уже выкинула — маленькие, мне надо чтобы впритык, чтобы до боли… смотри, что я могу — прям как та тёлка из порнухи! — Она воткнула в себя пальчик, потом сразу другой, расширяя отверстие, стала как-то сжимать мышцы, фырскать-пыркать попой, как ртом.

Ну ты совсем, Ксю!..

Давай, только со всей силы, не останавливайся ни за что.

Я стал убирать с кухни магнитофон — нужно было перенести отдельно его и колонки, расставить на окне и подключить. Всё равно завтра всё убирать, как всегда подумал я (по окончании пьянок, если я ещё вменяем, у меня появляется своеобразная фобия — страх, что заявятся поутру родители или хозяйка, а собственно поутру с похмелья у меня появляется мания конструкции — тут уж я с маниакальной детальностью и продолжительностью начинаю всё мыть, подметать, собирать и расставлять, варить щи или суп, на что в простой день не решишься). Репа крайне поощрила такое рачительное отношение к её еле живому «центру» (кроме кассет на нём можно ещё проигрывать виниловые пласты, из коих у нас в наличии имелся только один «Корт» «Малинового Короля», купленный Репою в каком-то магазине за руболь двадцать).

Правильно, Лёня, здесь ему не место. А ты, мыловарня, если ещё раз сюда притащишь — отберу! Пойдём я вот даже колонку донесу.

Да уж ладно, сынок, — говорю я — не хотелось привлекать к себе внимания, к тому же Репа «никогда ничего не делает, и, пока я жив, в моем дому ничего делать не будет — на то она и Репа» (репокредо, сформулированное О.Фроловым).

Проверь, — сказала Репа, когда всё подключили.

Да ладно, уж утро начинается, надо спать… Ты домой-то не пойдешь? (Обычно, по непонятной и неприличной репологике, она обычно оставалась спать чуть ли не с обеда, а в собачую полночь, под утро уходила домой — и ничем не удержать или наоборот не прогнать!)

Конечно пойду! только проверь сначала.

Зачем?

Блять! говорю: проверь!! (пьяная Репа настырна, как бык).

Радио давай послушаем — под него засыпать хорошо, потише сделай, свет выключим… — зашёл О. Фролов, зевая троекратно, глаза его были наполнены кровью.

Не-ет, проверь! — Репа сама своей нетвёрдой лапкой включила вилку. — Во второй деке какая кассета? где карандаш?

Да кто его знает, на кухне наверно…

Репа схватила со стола мою ручку, разломила пополам и вставила огрызок под клавишу.

Появилось шипение, а потом очень громко «Dead Bodies Everywhere» (Korn).

Репа привскочила от магнитофона и вот она уже «выделывает руками перед яйцом, как будто бы ебёт мыльницу». Не сговариваясь, не обсуждая, не осуждая, мы с О.Ф. приблизились к ней, приплясывая-переминаясь с лапки на лапку, как лягушата из какого-то мультфильма, в то время как передние лапки были серьёзно задействованы в производстве аналогичной репиной непотребнейшей «мыльной» жестикуляции. Но песня была жёсткой — синхронно мы подпрыгнули, выпрыгнули, подав весь корпус вперёд, чуть не сшибившись при этом лбами — сильно вперёд, будто готовясь полететь плашмя на пол… но в самую последнюю секунду ноги выбрасываются вперёд — чуть ли не приседание, выделывание русских коленец-да- кренделей, только очень жёсткое — падение отменяется, и — всё сначала в такт музыке. Прыжки и корявства пошли уже неописуемые никаким пером. Думаю, если это заснять на камеру, то можно показывать как творчество душевнобольных, а на нормального человека сам этот фильм может подействовать непорядочно. Барахтание — деструктивные, бе з подобные, безобразные танцы — наше любимое времяпрепровождение. Мы едины в едином порыве, но каждый проявляет собственное своеобразие, и чем талантливей, сложнее, своеобразнее личность, тем х у ж е её танец. О’Фролов по своему обычаю раскорячивался так, что всем мешал — как будто осьминог или паук — его конечности заполняют всё пространство комнаты; Репанация по ее обычаю в самый ответственный, кульминационный момент отходит в сторону и заделывает такие дроби лапками (можно сказать, всеми четырьмя), что после сего песни две пасует — отлёживается, тяжело, с хрипом дыша, стоная и отхаркивая желудочную жидкость; я по обычаю редко давал себе волю — боялся как бы кто чего не разбил или кого не убил (а сейчас я был в ужасе — соседи!!!); Санич по обычаю после всех своих двух стоек падал на спину и начинал сучить лапами в воздухе, как опрокинувшийся, опростоволосившийся, опоросившийся и всем опротивевший майский жук из Колорадо…