Уилл Айткен - Наглядные пособия (Realia)

– Ты много чего японского любишь.

Нараспев зачитываю обязательный гайдзинский список:

– Я люблю суши, палочки для еды и зеленый чай. Люблю Мисиму**, люблю любоваться луной, люблю снежинки на рукавичках***.

Он шутливо грозит мне пальцем.

– Есть у меня одна японская штука, ты ее не знаешь, но я уверен, тебе понравится.

– Да ну?

– Почти уверен. – Он засовывает руку глубоко в карман джинсов и извлекает на свет круглую серебристую коробочку для пилюль, инкрустированную темным нефритом.

– Мы никак «Безмятежностью» раскумаримся? – Стараюсь, чтобы голос мой звучал не так алчно.

* Вариация на тему английского присловья «А Папа, часом, не мусульманин?» (ответ на самоочевидный вопрос).

** Мисима Юкио (1925-1970) – один из крупнейших японских писателей послевоенного периода.

*** Аллюзия на популярную песню из мюзикла «Звуки музыки» («Все то, что я люблю»), где, в частности, среди прочих любимых вещей упоминаются «теплые шерстяные рукавички» и «снежинки, что тают на носу и на ресницах».

Он поднимает взгляд.

– «Безмятежность»? Прошлогоднее старье. «Безмятежностью» уже давно никто не пользуется.

Ах, простите скромную провинциалочку. Он открывает коробку: на зеленом бархате – две прозрачные капсулы.

– Как это называется?

– «Пустота».

– «Пустота»?

– Одна таблетка вызывает одни ощущения, другая – совсем другие. По-моему, ужасно скучно. Отвратительно. С «Пустотой» ничего не чувствуешь.

Кажется, я начинаю понимать.

– И запивают это сакэ? – Беру бутылку: она холодна как лед. – Пойду ее согрею. Как думаешь, мы бутылек «уговорим»?

Он забирает у меня бутылку.

– Это мы выпьем холодным.

– Холодный сакэ?

– Холодный он восхитителен. Совсем особый сакэ. Он – с острова, где я родился, с Сёдосимы*, что во Внутреннем море.

– Я принесу еще чашку. Он берет мою.

– Этой хватит. Будем пить из одной. Интересно, а повстречай я актера, который бы не

был романтиком, я осталась бы разочарована – или Душа моя зааплодировала бы и радостно запела?

Он наполняет чашку доверху и передает ее мне. Дешевая керамика мерцает в лунном свете.

– Пожалуйста, открой рот. – Кладет капсулку мне на кончик языка. – Теперь пей.

Кроме шуток, мальчик. Делаю большой глоток. Напиток холодный, сухой, почти безвкусный. А в следующее мгновение рот мой наполняется серебром. Возвращаю ему пустую чашку.

* Сёдосима – крупнейший из островов Японского внутреннего моря, Сэтонайкай.

– Отличная штука. Где можно купить бочечку?

– Этот сакэ не продается. Тебе, Луиза, я привезу множество бутылок. – Он вновь наполняет чашку и запивает свою капсулку.

– А скоро ли оно зацепит?

– «Пустота»? «Пустота» цепляет сразу, как только коснешься языком.

А. Значит, вот оно как. Я ни черта не чувствую. Милая японская шуточка?

– Нет, правда, когда оно начнет действовать?

– Говорю тебе – прямо сейчас. Оно уже действует. Даю себе слово ничего подобного не говорить. Но

все-таки говорю:

– Я ничего не чувствую.

– Нравится?

– Как я могу сказать, нравится мне или нет, если я ничего не чувствую?

Он улыбается, дотрагивается пальцем до моей нижней губы.

– Ты чувствуешь Пустоту.

– Это-то я всю свою жизнь чувствую, Оро. Он смеется, хлопает в ладоши. Смешная Луиза.

– Не так. Это не настоящая Пустота.

– Не настоящая, – соглашаюсь я. – Это – ужас и паника, тревога, невзгоды и горе, семейные ценности.

– Много всего.

– Да.

– А сейчас ты все это чувствуешь?

– Кажется, нет.

– А вообще чего-нибудь чувствуешь?

– Серебро. Чистое и прозрачное.

Он снова хлопает в миниатюрные ладошки.

– Вот именно!

Я бы посмеялась, да только незачем. Да и не хочется. Есть только я, сижу, выпрямившись, на посеребренных досках, Оро – напротив, снимает свой необъятный свитер.

– Для осени очень тепло. – Теплый ветерок, словно по сигналу, ерошит мне кудри. На его черной нижней безрукавке спереди «молния». Его обнаженные руки такие хрупкие, мускулы едва обозначены, точно у мальчика. Да и сам он – мальчишка мальчишкой, в бледном свете кожа отливает голубизной: тринадцатилетний мальчишка, да и только.

Ничего не чувствую; по щекам моим текут слезы. Он стирает их тыльной стороной ладони.

– Так порою бывает. Это часть Пустоты, Луиза.

На то, чтобы меня опустошить, уходит немало времени. Но Оро умеет ждать, да, ждать он умеет. Сидит себе, подобрав под себя ноги. Когда я иссякаю, заключает мое лицо в ладони и слизывает соль. Знаю: нечто подобное он проделывал в фильме, или в телешоу, или, может, в рекламе карри, да только мне все равно. Мне плевать на все. Мальчик вылизывает мне лицо, я – растлительница малолетних; мысли, впечатления, ощущения пощелкивают у меня в голове, точно бильярдные шары, что катаются по чистому, без пятнышка, сукну и ныряют в лузы, такие глубокие, что уже не достанешь. В соседней долине или, может, через одну свистит поезд.

Тянусь к «молнии» его безрукавки и рывком дергаю вниз. «Молния» расходится аж до широкого черного пояса. От грудины почти до пупка тянется блестящий серебристый шрам, точно вторая «молния». Провожу по нему пальцем. В сравнении с остальной кожей шрам кажется прохладным.

– Это еще что за шрам? Он заглядывает мне в глаза.

– Шоссе к моему сердцу.

Ну что ж, храни свои тайны. Он такой хрупкий, такой маленький, он такой красивый, такой теплый в моих руках – талия такая тонкая, просто-таки двумя ладонями обхватишь. А я такая… такая…

Я такая охуенно здоровущая. На краткое мгновение вижу, какой я кажусь в его глазах: он – словно исследователь на крохотном паруснике, я – его Ньюфаундленд, новообретенная земля.

Вскакиваю на ноги, перевернув при этом чашку из-под сакэ.

– Луиза, что ты делаешь?

Глядя на него сверху вниз, сдираю с него безрукавку.

– Хочешь карусель?

– Да, пожалуйста.

– Вставай. – Вытягиваю руки перед собою параллельно полу. Он ничком падает на них. Весу в нем примерно столько же, сколько в пучке бамбука, только он – в два раза благоуханнее. – Готов?

– Да.

Кружу его, и кружу, и кружу. Сперва молча, только ноги по доскам шлепают, да чем больше верчусь, тем громче хриплое дыхание; стук сердца отдается в ушах. Открываю рот, чтобы радостно завопить – а наружу изливается музыка. Три голоса, – все женские, и ни один не принадлежит мне – сплетаются точно серебряные струи в стремительном ледяном ручье.

Кеико плюхает подушку рядом с собственной, приглашая меня сесть.

Сесть – значит остановиться. Но я не хочу останавливаться. В голове у меня вперемешку звучат три поющих голоса. Отчего прошлая ночь не может длиться вечно?

Хотя от самого понятия вечность меня блевать тянет. И почему я нынче утром такая рассеянная? Что может быть унизительнее, чем сделаться романтической размазней?