Андрей Ханжин - Глухарь

Ракита спрашивал меня: «Что думаешь?» Я ему отвечаю, что предполагать модно разное, но есть одно наблюдение. Раньше тувинцы ходили на бывший свинарник, опарышей из под сгнившего навоза выкапывать. Жрали их, наверное. Но вот уже несколько дней никто их них возле свинарника не появлялся. Вот такое наблюдение. А куда хохлы исчезают, не знаю.

И еще добавил, что если какого-нибудь тувинца в плен захватить и побеседовать с пристрастием, то может и прояснятся странности те.

Но Ракита думал иначе. Вечером запалили мы костерок возле бастиона нашего, заварили в чайнике одуванчиковые корешки, и он мне говорит:

— Я думаю, что хохлы их сами сожрали. А теперь стрелки пытаются перевести, чтобы исчезновения заодно оправдать.

Я не согласился, сказав, что такие сложные комбинации выстраивать им ни к чему. Можно просто сказать, что они, пропавшие то есть, от голода сдохли. И все. Но у Ракиты уже версия намечалась.

— Нет, вариант с голодной смертью не проканал бы.

— Почему?

— Потому что пропадали самые толстые.

И все же я сомневался. Все как-то слишком с ложно, в жизни так не бывает. А если и бывает, то у параноиков каких-нибудь, или где-то в кадрах министерства иностранных дел. А тут… Ну сдохли и сдохли себе. Не они первые, не они последние. К чему кипишь поднимать? Сомневался я. И на следующее утро мои сомнения подтвердились.

Только Ракита этого подтверждения уже не увидел.

Убили его.

Той самой ночью убили.

Кто его убил, мне и по сей день не известно. И как он был убит, я тоже нет знаю. Нашли мы его спустя шесть дней, обезображенным, и закопанным возле разрушенной часовни. Даже не закопанного, а просто присыпанного щебенкой с землей и пылью.

Да и хватились его не сразу, а только после первой массовой бойни. Должна же была эта бойня когда-то произойти.

Началось все с того, что утром следующего за лошадью дня меня разбудили Семга, Вагиф и бульбаш Кеша. Они-то и заявили мне спросонья, что: во-первых, куда-то делся Ракита, а во-вторых… И они повели меня к помойке, куда тувинцы, жившие в самом раскуроченном бараке возле плаца, вываливали свои отбросы. Ну «отбросы» — это громко сказано. Там такие отбросы были, что в них даже червям негде было поселиться.

Я тебе скажу, что не нужно быть практикующим анатомом, чтобы человеческие кости от лошадиных отличить!

Видно азиаты эти до такой степени расслабились, что останки последнего съеденного хохла выбросили вместе в конскими костями, думая, что в этой кромешной жути никто уже ничего отличить не способен.

Честно скажу, я не знал как быть. Просто стоял тупо и смотрел на эти мослы, и курить захотелось очень.

Кеша рукой махнул и пошел Ракиту искать. Вообще, в последние дни Ракита повадился куда-то ходить по ночам. Внимания особо не обращали. Мало ли… Может загрустил человече, а показывать нет хочет. Вот и уединяется. Но особо наблюдательные отметили, что симпатичный юноша Леша стал общества сторониться… Ладно. Так вот Кеша отправился на поиски.

Я стоял и на кости смотрел.

А Вагиф будто бы обезумел, обглоданные человеческие останки увидев! И дикая ярость, родная сестра случайности, совершила свое действо.

На одно мгновение потеряли мы взбесившегося азербайджанца из виду, а он уже мчался во главе вооруженного кольями отряда из своих земляков. Откуда только силы взялись, ведь еле передвигались уже! И остановить этих штурмовиков не было никакой возможности. Оставалось только поддержать.

Семга завизжал как ошпаренный певец Витас, отвечаю! И на его визгливый клич рванулись с промзоны наши с арматурами в клешнях. А я уже бросился вслед за Вагифом, который выносил тувинцам фанерные окна и крушил все вокруг, вламываясь в барак. На дьявола он был похож, на просоленного бакинского дьявола! Сатаной стал в тот момент гардаш Вагиф!

Ну какими бы китайцами ни были тувинцы, за жизнь свою они цеплялись как разъяренные кобры. Наверное все смертники такие живучие как чжурчжени. Иначе как бы эти чжурчжени вообще сохранились в истории?

Короче, нож мой сломался… А это, брат, рессорная сталь. Да и не халтурил погостинский ширпотребщик Коля Кенгуру. Просто раскалился так нож тот! Да что нож, братишка! Арматурные пруты как проволока гнулись. Такое мочилово озверевшие люди устроили, до людоедов дорвавшись. Хруст, мат, кровь и хрюканье. Говном несет, обсираются люди.

А когда все закончилось и ни одного тувинца в живых не осталось и по всему бараку сплошное месиво и невозможно понять где люди, где одежда мозгами и кишками набухшая… Вонища жуткая… приторно… И вот, глядя на все это, вдруг подумалось мне, уж не хохлы ли человеческие кости на тувинскую помойку подбросили? До сих пор не могу я на этот вопрос ответить. И снова сомневаюсь. Старик — это не тот, кто долго прожил, а тот, кому скоро умирать. Биологический возраст не имеет никакого значения. Биология — это просто дряхление. А старость — это усталость души.

После Лысого Острова со мной что-то произошло… Не знаю, надорвалось что-то человеческое. Наверное после Лысого Острова я, в каком-то смысле, перестал быть человеком. Наверное это может сказать про себя каждый, кто выжил там. Например, ты можешь сказать. И как-то по другому располагаются звезды над теми, кто при жизни переступил ту внутреннюю границу, которая прежде позволяла думать о себе, вообще о человеке, как о существе исключительно важном, неприкосновенном и значимом.

Оказалось, ничего исключительного.

Говорят, что человек живет надеждой. И даже в самых чудовищных ситуациях сохраняет ощущение этой тончайшей нити, ведущей к спасению. Надежда затмевает сознание. И только в самое последнее мгновение, в тот самый миг, когда реальная, неопровержимая смерть вцепляется в человека своей мертвой хваткой, ему становится ясным все. Абсолютно все.

Если бы могли не просто знать точную дату нашего последнего дня… Если мы могли бы заранее почувствовать, прочувствовать те ощущения, те мысли, которые будут предшествовать нашей агонии, тихой или мучительной, то кажется мне, что многие из нас прошли бы свой жизненный путь иначе.

Медики полагают, что смерть забирает человека в течении сорока секунд. То есть, в идеальной ситуации — пистолетный выстрел в затылок — от момента вхождения пули в голову, до наступления фактической смерти, проходит ровно сорок секунд. А если эти сорок секунд растягиваются на более длительное время? На очень долгое время. И пока это время длится, нет ни надежды, ни желания выжить. Нет даже планов на следующую секунду.

Нет, безнадежные больные не в счет. Там все равно присутствует надежда. Другая, отличная от надежды солдата в окружении, но надежда — внезапное открытие исцеляющего препарата, чудесное выздоровление, бог, инопланетяне… Наконец, просто возможность общения с теми, кому он небезразличен. И самое главное — подготовка сознания к мысли о неминуемой кончине. И отсутствие виновного.