Андрей Ханжин - Глухарь

И я уже тогда знал, уже тогда чувствовал, что все у нас получится, когда основная масса самоубийц, укрывшись стальными листами, как римская черепаха, пошла на штурм центральных ворот. Пошла под пули тогда как первая тройка наивно думающая, что именно им суждено уйти, завалила доски на колючую проволоку предзонника… Они думали, что они избранные. Что бы мы делали без таких самонадеянных людей? Автоматчик левой вышки уложил их, как тряпичных кукол, двумя длинными очередями.

И справа — такая же тройка, с такими же наивными представлениями о своей роли в жизни, так же быстро улеглась, прошитая в сито пулями калибра 7,62.

Все получилось!

Этого времени, пока автоматчики расстреливали «беглецов» в противоположных сторонах контрольной полосы, этого времени вполне хватило, чтобы выстрелить тебя из катапульты…

«Катапульту» придумал Вагиф, хотя некоторые и по сей день думают, что катапульту изобрели древние конструкторы Эллады. Пусть думают. Как же пригодились нам резиновые зиловские баллоны, некогда найденные покойным авиатором Семгой!

И когда ты улетел, метнувшись, будто мгновенный северный призрак, я молился о том, чтобы сумерки были вечными.

Да, в удачное время ты катапультировался — в самое начало горбачевской свистопляски! Ах, как там все было свежо… Люди каждый день открывали по пять-шесть Америк. Я слышал, ты теперь сопредседатель какого-то общества по защите прав заключенных? Это нормально. Люди должны заниматься только тем, в чем они хоть что-то понимают. Пусть даже на этот путь их привела излишняя эмоциональность. Это нормально.

После кипеша, поднятого тобой в Москве, экспериментаторы попытались замести следы. Но ты молодец, подстраховал нас на этот случай. И вместо того, чтобы расстрелять всех оставшихся втихаря, Рубена расстреляли по приговору суда — согласно соответствующей статье уголовного кодекса. Как зачинщика и организатора того массового мочилова. Вор все же.

А мне к оставшемуся сроку добавили еще одиннадцать лет особого режима. Но через шесть месяцев произошла знаменитая «горбачевская амнистия» и меня вернули на строгий режим.

Что произошло с Вагифом и с остальными, выжившими на Лысом острове, мне не известно. И ни с одним из них ни на одной пересылке я не встречался. Вот только сейчас — с тобой.

Ты наливай, наливай… В природе, братуха, существует всего лишь три состояния, испытывая которые мужчина ощущает наивысший кайф!

Первое — это чувство смертельной опасности. Когда все то, что еще называется тобой, в одно мгновение может превратиться в несколько килограммов костей и безжизненного мяса. И мгновение это не где-то там, в лирической абстракции, а совсем рядом, совсем рядом. И тот, кто поклялся тебе в верности, твой брат, уже держит в рукаве предательское лезвие и ждет, когда ты уснешь…

Ты чувствуешь смерть повсюду, вдыхаешь ее и она горчит на твоем белом и пересохшем языке. А ты пытаешься перехитрить Великую Коварницу. И когда она, обманутая тобой, выхватывает слепо первые, попавшиеся ей под кинжал, души, ты кричишь, хохоча: «Я здесь, слепая! Я здесь!»

И тогда она принимает облик юной арестантки, соблазняющей тебя своим бешеным желанием. Сначала вы перестукиваетесь, затем начинаете переписываться… Она пишет тебе такое, отчего у тебя снова пересыхает горло и сердце взрывается от прилива взбесившейся крови. И ты отдаешь вертухаям все, что имеешь, чтобы только прорваться к ней. И прорываешься! И вы убиваете друг друга, отнимая всю любовь и ничего не оставляя взамен… Ничего, кроме сумасшедшего животного секса! — И это второй поцелуй нирваны.

А в холодные и тоскливые минуты, на пути от смерти к смерти, когда вода и осень, судьба дарует тебе короткий покой — с вином и табаком и в обществе старого друга, с которым есть что вспомнить, и есть о чем промолчать.

И все, что я запомнил из долгого путешествия по кладбищу человеческих душ и надежд, все смешалось во мне. И я не уверен, что некоторые события происходили именно так, как отложились. И кое-что я помню просто потому, что об этом мне напоминают татуировки на моих руках. И все прошедшее умирает во мне, умирая вместе со мной. И я принимаю день вчерашний за день завтрашний, а оба этих дня считаю вечностью. Но если не пытаться думать о жизни, если не анализировать ее, то может померещиться сослепу, что жизнь действительно имеет какой-то смысл… В натуре. Запиши слитно — «внатуре».

Трава твоя — ништяк! А я, между прочим, первый раз до фиолетовых кругов на малолетке обкурился. Вообще все что случается с мальчиками в период полового созревания запоминается так ярко и отчетливо, что кажется порой будто это было чем-то самым важным и значительным из всей жизни. Такое первое ощущение мужского начала. Тянет к опасному и запрещенному.

Кто-то увлекается риском и рискует до конца уже. А кто-то довольствуется воспоминаниями о тех детских переживаниях. Каждому свое.

Я ведь говорил уже, что мне за этого педагога по прозвищу «Людоед» пятерку припаяли? Говорил? С этой травой ни черта не помню!

Вот и прикинь, из «бессрочки» меня уже везут как полноценного арестанта в колонию для несовершеннолетних — в Литву, в Каунас. Сучье место с долгой и уродливой историей. Я, конечно, знал тогда, что этапируют меня в Каунас, вот только дорога оказалась какой-то запутанно-странной: через московский транзит в Матросской Тишине.

Там, в Матросске, я и завис на шесть месяцев.

На самом деле в Москве я должен был дождаться всего-то вильнюсского этапа. Но рентген выявил очаги на легких. И вместо столыпинского вагона я попал в тюремную лечебницу. В туберкулезное отделение.

Вот так, братуха… Спасибо той твари воспетухе за своевременно убитые иллюзии! Ибо прямо с порога детского сада я оказался в тесном обществе мужичков-рецидивистов, харкающих кровью и люто ненавидящих все, что еще не кровоточит, что способно жить и даже радоваться жизни.

Слово «больница» может ввести в заблуждение. Тюрьма как тюрьма. Здесь, где мы находимся, тоже тюремная больница. Но сравнивать эти заведения бессмысленно. Очень сильно изменились времена и нравы. Да, это тоже гадюшник. Но здесь у меня есть возможность остаться в одиночестве, пусть за деньги, но в одиночестве — как в последней радости, за которую я заплатил.

А там… Узкая камера. Смрад от самокруток, набитых махоркой, усиленный смрадом гниения душ. И рожи… Вспомни свои арестантские времена — те рожи!

Веришь, я даже не помню ни одного имени, ни одной кликухи тех, кто со мною в одной камере просидел. Хотя нет, одно имя я все-таки зафиксировал. Черт… Отвечаю, тогда, в четырнадцать лет я уже насквозь видел этих уродов, всю их подноготную, как ясновидящий, различал. И хотя поступки мои тогда были неосмысленными, интуитивными, я сейчас понимаю конкретно, что думал и поступал в то время правильно.