Андрей Ханжин - Глухарь

Программа постепенного угасания подчиняет себе все то, что называется человеком, примиряет его с неизбежным. И в конце — концов болезнь становится обыкновенной жизнью, в финале которой умрет каждый. Только больной осознает это, потому что знает приблизительный срок.

Но представь себе затягивающееся удавкой состояние лысоостровской безнадежности. Безысходность, в которой ты понимаешь что попал в одну из колб какой-то маньяческой лаборатории, где при любом исходе опыта, тебе не суждено остаться тем, кем ты был до той минуты, пока не переступил ворота этой безжалостной дробильни разума и душ.

С крыши своей заводской крепости наблюдал я, как ваш многолюдный этап минует ворота и, озираясь, расползается по территории, населенной призраками. У вас было много вопросов, но ни на один из них у нас не было ответа.

Я видел, как подходят к вам оставшиеся в живых лагерники выпрашивая хлеб. И вы протягивали этим ходячим скелетам ломаные горбушки, куски сала, еще что-то съедобное… Не зная того, что через очень короткое время вас ожидает то же самое — один в один — но вам уже никто не предложит пищи. И тогда совершенное самоубийство покажется высшим проявлением человеческого разума и духа.

Вы задавали скелетам свои идиотские вопросы, надеясь, что ходячие трупы солгут вам, чтобы не было вам так страшно.

И еще через три дня я смотрел на вас, сидя в той же позе на той же самой крыше, когда вы уже узнали от насытившихся и разговорившихся покойников кое-какие подробности происходящего. Но никто из вас не мог даже представить, что где-то далеко, далеко отсюда…

Что где-то далеко отсюда живут профессиональные маньяки. Они поднимают телефонные трубки в своих изолированных от остального человечества кабинетах и, мысля о чем-то отвлеченном, заносят остро отточенными карандашами в переплетенные кожей гроссбухи результаты проводимых проводимых экспериментов. А вечерами превращаются в обычных с виду людей, они поучают своих инфернальных детенышей соблюдению заповедей божьих, истолкованных, конечно, в маниакальном духе. Они нахваливают ужин и мацают ловкими взглядами жопастых домработниц в присутствии опостылевших жен. Так проходит жизнь.

Жизнь вселенной.

И подыхая под северным осенним солнышком, понял я, что в действительности ничто происходящее на земле не зависит от людей. Ни от людей в целом, ни от каждого человека в отдельности. Ведь человечество — это просто инфекция, стремительно поражающая землю и уже пытающаяся вырваться в космическое пространство.

Все настолько просто, что необъяснимо. И никакому сверхразумному гражданину, никакой академии наук, никакому гению не под силу создать совершенный и долговременный механизм человеческого взаимодействия, при котором вирус потерял бы агрессию и мутировал бы ко взаимопониманию.

Пусть бы все зависело от всего, при том, что никто бы ни от кого не зависел.

Забудем на минуту о Лысом Острове.

Вот, обыкновенная русская зона, каких сотни и тысячи по обе стороны Уральского Хребта.

Просто зона.

Несведущим людям почему-то кажется, что тюрьмы и лагеря живут по каким-то особым законам и правилам, в корне отличным от привычных общественных схем.

Но я говорю, что в тюрьмах просто иные нравы, а правила существования везде одни и те же. Если посмотреть пристальней, в самую суть, то можно увидеть, что так называемые тюремные понятия ни чем не отличаются от основных жизненных устоев любого государства.

Те же репрессивные законы для предотвращения беспредела. Та же ловкая ложь для толпы. То же прагматичное лицемерие в дипломатии. И кулак — как символ единения. Кулак, поддерживающий законы, укрепляющие этот самый кулак.

И все, абсолютно все вписаны в эту универсальную схему — сильные и слабые, бедные и богатые, талантливые и бездарные, искренние и лживые, хитрые и глупые — всем найдется персональное место в равносторонней пирамиде.

Взгляни на эту фигуру.

Вот универсальная модель построения человеческого общества.

Смотри!

Видишь, как непримиримо далеки друг от друга крайние точки основания! Тем не менее, все они связаны звеньевой порукой и потому делают структуру устойчивой. Все держится на цементе непримиримых противоречий, внутри которого всегда встроена арматура страха и личной выгоды. И ты видишь собственными глазами, как сближается непримиримое, восходя по ступеням к высшей точке. К власти, объединяющей все противоречия. На какую бы сторону не переворачивалась пирамида, какая бы демагогическая идея не оказывалась на вершине, сама система не изменяется.

Вот так, браток, мы можем растолковать самим себе любую низость. Вот так, браток, совершаются сделки, сделки с собственной совестью. Формула работает для всех. Но война и голод — лучшее лекарство от иллюзий.

И я сидел на продуваемой осенними ветрами крыше, с безразличием наблюдая, как вы тычете пальцами в мою сторону, обсуждаете происходящее… Не понимая, не зная того, что из всех списков, где числятся живые, вас уже вычеркнули. Вас не было с той самой минуты, когда вы покинули свои прежние лагеря. И по всем казенным бумагам, по всем реестрам, протоколам и медицинским заключениям, все мы — трупы.

А Лысого Острова не существует. Нет такого места даже на географической карте. Он только кажется нам. Это наш посмертный кошмар то, что происходит вместо жизни.

Тогда, летом и осенью 1986 года, мы не существовали. Я и теперь не уверен в собственном бытии. Но тогда нас точно не было. Не было ни тебя, ни меня, ни вашего тугодума Рубена. И автоматчиков, я уверен, тоже не было. Автоматчики тоже, наверное, скончались от неизлечимого вируса в своих воинских частях.

С крыши мне были видны наши казенные могилы, разбросанные по всей стране. Могилы с номерами вместо имен, неухоженные неровные холмики, похожие на дальневосточные сопки, если смотреть на них глазами парящего в низком сером небе бога.

И те восемь, оставшиеся в живых, тоже все это видели, хотя и не сидели со мной на крыше. Ведь чтобы увидеть это — не нужна возвышенность. Чтобы увидеть это — нужна пропасть. И как нам удалось дожить до вашего приезда, ты наверняка догадываешься

Да. Мы просто перебили тех, на кого не хватало жратвы. Перебили, не дожидаясь пока они перебьют нас. Перебили за одну ночь. И уже не существовало никаких землячеств, не стало национальностей. А были только те, кто смог перешагнуть через устаревшую мораль и придумать для себя новую религию. Вагиф тихо передушил сонных хохлов и троих северян. Семга зарезал последних азербайджанцев, а я пришил доброго бульбаша Кешу, который не согласился с нами и решил действовать по своему… И каждый из нас понимал, что значит «по своему».