Маргарита Шелехова - Последнее лето в национальном парке

С некоторых пор русский роман уместно начинать с упоминания о двоюродных родственниках. Так вот, моя двоюродная тетка Наталья Николаевна отличалась от прочей родни по материнской линии крайней деловитостью, унаследованной от отца. Этот энергичный белый офицер весьма своевременно сбежал в Париж, оставив свою супругу, сестру моей бабушки, пропадать с двумя детьми в Совдепии. Но Евгения Юрьевна не пропала и вырастила детей на скромную учительскую зарплату. Сын погиб на фронте, а дочь Наталья Николаевна вышла замуж за крепкого вологодского парня, убежденного партийца, и они образовали то, что у Курта Воннегута в «Колыбели для кошки» называется «дюпрасс» — случайное, но неразъемное соединение двух судеб, абсолютно не нуждающееся в третьих лишних. В последнюю категорию входили и дети, хотя перед смертью тетка об этом жалела.

Неразлучной чете крепко досталось во время войны, когда мужу пришлось руководить эвакуацией одного из подмосковных заводов на Урал. Наталья Николаевна, заведовавшая там же химической лабораторией, частенько вспоминала суровую жизнь в маленьком уральском городке, когда они ходили с мужем на работу задолго до заводского гудка, а возвращались уже к ночи, но всегда вместе, и ненавидящие взгляды местных женщин, ждавших или уже не ждавших писем с фронта, до сих пор жгли ее.

В конце войны завод вернулся на место, но нервное напряжение тех лет не прошло даром, и на Виктора Васильевича вскоре после этих событий свалилась болезнь Паркинсона, что, однако, не помешало этому упрямому вологодскому мужику быть ярым фотолюбителем и активистом журнала «Охотник-рыболов-спортсмен». Имея на руках больного мужа и престарелую мать, тетка рассудила, что неплохо подстраховываться во время летнего отдыха присутствием родных и близких. А поскольку места выбирались отменные, то всегда можно было соблазнить нужных людей дешевым грибным отдыхом.

Многие годы после войны они ездили с многочисленными родственниками Виктора на Селигер и привозили оттуда тысячи слайдов, но после смерти своей престарелой хозяйки и продажи дома облюбовали Прибалтику. Вот и я очутилась как-то летом в маленькой деревушке Пакавене, расположенной на территории Национального парка рядом с большой всесоюзной турбазой.

Рельеф окрестностей с удлиненными песчаными грядами и цепочками озер напоминал о недавних ледниковых агрессиях. Песчаные почвы и внезапно налетающие атлантические смерчи требовали от балтийских сосен длинных цепких корней, а русские березки не выдерживали конкуренции, и каждый раз после бури где-нибудь в лесу лежала новая покойница со сломанными ветвями и привядшими листьями.

В жаркие дни сосновый дух в лесу сгущался в тонизирующий экстракт, отчего ноги легко неслись по высохшим мхам и спелым черничникам. Аккуратные пирамидки можжевельников и большие деревянные скульптуры вдоль лесных дорог придавали лесу нарядный парковый вид. Озерные склоны опоясывались малинниками, а прибрежные заросли широколистного рогоза украшали водную гладь, терявшую голубой цвет, когда солнце заходило за тучи или пряталось за лесом на другом берегу озера, где обитала Лаума Жемепатискайте, местная ведьма.

С тех пор я существовала зимой в ожидании летних прелестей деревушки Пакавене. Тот, кто случайно попадал в этот благословенный край, оказывался прикованным к нему навеки (век длился, увы, не так уж и долго — пока не ввели въездные визы). Каждое лето Пакавене дарила мне свои грибы и ягоды, милые лица друзей и что-нибудь непредсказуемое и острое, как и подобает быть гвоздю сезона. Но, спустя много лет, мы признались друг другу, что на общем фоне счастливого бытия временами из подсознания всплывало ожидание ножа, и по спине протягивало холодком. Подобная тревожность атмосферы точно описана в рассказе Гайдара о разбитой голубой чашке — такая хорошая большая страна, такие хорошие трудовые люди, такая хорошая погода, но в сердце боль, боевые учения в разгаре и нерусского мальчика обижают. Это чувство приходило совершенно внезапно в соснах пакавенского леса.

В этом году теткино семейство отбыло в Прибалтику, как обычно, в конце апреля, но уже через месяц мне пришло письмо о плохом состоянии Евгении Юрьевны. У меня, кроме академического полуторамесячного отпуска этого года, имелся в запасе еще один, месячный, не использованный в первый год после окончания университета, и я вскоре уехала на все лето в Пакавене.

Поезд, как всегда, пришел на станцию во время перерыва движения автобусов, а единственное такси уже было оккупировано знакомым семейством, прибывшим в соседнем вагоне. Впрочем, мой багаж в такси уместился, и я, не ответив на участливые призывы частников, решила пройти шесть километров по шоссе налегке. На пятом километре справа был поворот на лесничество, а слева отходила грунтовая дорога на заброшенный песчаный карьер, на краю которого под сосной имелось у меня заветное местечко с ранними белыми грибами. Оказалось, в этом году там вовсю порезвились дикие кабаны, и на месте ровненького черничника дыбился желтый песок с глубокими рытвинами (эстонский эпос намекает в таких случаях на очередную свадьбу буйного богатыря Калевипоэга). При тщательном поиске обнаружить маленький боровичок все же удалось, и я, решив подрастить его до утра, прикрыла грибок от случайных взглядов сухими веточками.

Ах, как славно мне жилось на свете в эти минуты. Все вокруг представлялось узнаваемо милым, и стенки маленького карьера были пронизаны корявыми корнями могучих сосен, и нежная светлая зелень пушилась по кончикам ветвей, слегка выделяясь на фоне зрелой хвойной массы. Толкучка в метро, бензиновая гарь Садового кольца и академический снобизм — все это осталось за бортом, и я плавала теперь в изумрудном океане своей страстной зимней мечты.

Эта мечта родилась вместе со мной, и до приезда в Пакавене я никогда не помнила своих снов, кроме одного единственного, когда я взлетала над лесом и носилась по верхушкам деревьев, как по большому зеленому ковру, и от леса пахло столетними тайнами, как от картин Шишкина — ведь я была потомственной горожанкой, и мой первый лес висел над детской кроваткой. Мое счастье находилось на границе зеленого и голубого, но меня ежегодно возили к Черному морю, и я плескалась на границе твердого и жидкого, пока не привыкла обходиться без счастья, и коктебельские холмы с выжженной солнцем травой стали выглядеть уже вполне привлекательно, и я привозила домой сухие колючие шары синеголовника, букеты сиреневых кермеков и плетеные корзиночки из разноцветных бессмертников, а однажды я так затерялась в толпе волошинских гостей, что не смогла сама себя найти даже к утру, и привезла домой то, что мне показалось неземным счастьем. Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой…