Маргарита Шелехова - Последнее лето в национальном парке

Все самое интересное происходило за кадром, как в клубе со строго ограниченным членством — не менее, но и не более двух, и там было все — и захватывающие погони, и горящие автомобили, и ночные перестрелки, и герои теряли друг друга только затем, чтобы потом найти, и я так быстро сочинила вчера этот роман, что сегодня казалась себе смешной, как первого января своего далекого детства, когда, досидев за столом до самых кремлевских курантов, я взбунтовалась против отсутствия безудержного кружения карнавальных масок, искусственной вьюги и лекции «Есть ли жизнь на Марсе?».

У него, наверняка, был собственный сценарий, и нестыковка могла оказаться столь же чувствительной, как в разговоре гимназистки выпускного класса с гусаром. Менторское состояние моего эго в глухом английском костюме и седыми буклями над пенсне гонялось по классным коридорам за этой глупенькой выпускницей, и это походило уже на другой анекдот, когда Штирлиц стрелял вслепую, а слепая ловко увертывалась. То, что оставалось от суммы после вычитания, было наблюдателем, и наблюдатель пил кофе здесь же, у монитора, испытывая умеренный интерес историко-архивного характера, как при просмотре застарелого синематографического шедевра. Сегодняшним утром, если я не враг себе, мне лучше было бы отсидеться в черничнике в полном одиночестве.

— Сгину, к свиньям, как швед под Полтавой, — думала я, замирая от страшной опасности, — журавль и синица, они, если честно, не пара, не пара, не пара…

В голову лезли отвратительные утренние мысли — трезвые, грубые и беспощадные. С ними я и вышла на крыльцо, придав лицу максимально любезное выражение. Андрей ждал меня в беседке, и путей для отступления в черничник не было. Некоторое время мы молча разглядывали друг друга.

— Опять что-нибудь случилось? Еще одно чудовище вчера вечером напало на красавицу? — спросил он с деланным участием.

— У меня все еще помятый вид?

— Напротив, слишком накрахмаленный, и меня уже подмывает…

— А тебе не приходит в голову, что более всего меня привлекла твоя сдержанность?

— Она меня подвела, как выяснилось. А вообще, это уже не имеет никакого значения, все равно твои приоритеты послезавтра изменятся. А пока я жду завтрака из твоих рук.

— Ну, что ж, Андрей Константинович, если ваш аппетит под стать вашей же самоуверенности, то я вряд ли смогу его удовлетворить.

— Заниженная самооценка, — сказал он мне вслед, — но это излечимо.

Я кормила завтраком своего героя в беседке на глазах у всех, и на завтрак я поджарила толстые ломти мягкого сыра, густо обваляв их в муке с яйцом, присыпав черным перцем и обложив уже в тарелочке ломтиками помидоров с крупными каплями майонеза и мелко нарезанным укропом. Андрей Константинович был весьма благожелателен, но это ничего не значило, поскольку фразу: «Какая гадость, эта ваша заливная рыба!» — вся страна ежегодно слышала из уст вот такого же загулявшего московского доктора средних лет. Не обошлось без Барона, который тут же приплыл узнать, куда это я вчера пропала. Узнав о тайной вечере за озером, он слегка обеспокоился и заревновал всех и вся, так как до сих пор мир крутился вокруг его собственной персоны, и этот ход вещей представлялся ему наиболее естественным. Его лояльность по отношению к моей персоне, когда я в фартучке и кружевной бумажной наколке подавала ему в этой же беседке горяченькую закуску, обычно не имела границ, и появление конкурента грозило нарушить маленькие, но милые сердцу привычки.

Жемина усердно отгребала землицу от пузатеньких желтых луковиц, но хозяйское око ее не дремало, и, улучив момент, она спросила меня невинным голосом, нельзя ли сдать одну из наших двух комнат в мансарде еще кому-нибудь, чтобы зря не пропадала. Старушка-блокадница, услышав это предложение, тут же пошла навестить свою приятельницу, снимавшую с внучкой пару комнат у Вацека Марцинкевича, потому что мое видимое одиночество всех интриговало, а приятельница обожала новости такого рода.

— У тебя имеются какие-нибудь планы на сегодняшний день? — спросил Андрей, пока я мыла посуду.

— Хочу собрать черники к вечернему творожку, если не возражаешь.

— Я попробую помочь тебе, — сказал он.

Мы поднялись за огородом на холм и ушли по просеке с нумерованными столбами, несшими свет к Пакавене. Эта просека мерещилась мне московскими зимами, и я сейчас не без удовольствия дарила ее солнечные отрезки своему спутнику, хотя ощущение душевного дискомфорта все же не проходило. Между пятым и седьмым столбами всегда краснела земляника, у одиннадцатого столба я временами сворачивала на небольшую песчаную гряду, усеянную сыроежками и лисичками, у тринадцатого вот уже два года лежала поваленная смерчем береза, а у семнадцатого столба вправо отходила тропинка, и метров через двадцать на повороте стояла гигантская сосна с дуплом, под которой я нашла прошлым летом забытый кем-то походный котелок. Мои признания в любви к местным пейзажам звучали, однако, в полной тишине, что вызвало, наконец, некоторые сомнения.

— Я слишком увлеклась?

— Нет, просто я уже два года не был в отпуске. А сейчас получаю одновременно два удовольствия — от собственных впечатлений и твоих.

— Тогда ты должен любить «Клуб путешественников». Видеть мир глазами Сенкевича — любимое развлечение всей страны.

— В последние годы я смотрел программу «Время», футбол и английские детективы, если удавалось.

Я оживилась, потому что английские детективы были и моей слабостью. Французские детективы меня раздражали, потому что в их основе всегда лежало национальное «Шерше ля фам», и причиной всех преступлений служил, как правило, заурядный адюльтер. Мы прошлись по литературному интервалу от Честертона до Маклина — последний автор и был моей главной слабостью.

У восемнадцатого столба был молодой соснячок с ведьмиными кольцами, но мы свернули по тропинке у семнадцатого столба, и уже через минуту я прикидывала объем работ в ближайшем черничнике.

Как оказалось, сбор ягод Андрея Константиновича вовсе не интересовал, и он откровенно бездельничал под сосной, обсуждая со мной англоманию, как занятное явление в российской жизни, начиная с пушкинских времен. Тема разговора сменилась внезапно.

— Марина! Ты совершенно напрасно возводишь всяческие фортификации. У тебя все равно ничего не получится, потому что ты моя женщина.

— Откуда у тебя такая уверенность?

— Знаешь, я запросто останавливаю боль у своих пациентов, но никогда не мог делать это с близкими людьми — исчезает нужная психологическая дистанция. На Кавене мне вдруг пришло в голову, что я никогда не смогу сделать это и с тобой. Я также беззащитен сейчас, как и ты, но мне это нравится.