Маргарита Шелехова - Последнее лето в национальном парке

— А тут, вот, сам напросился, — взгрустнул Андрей Константинович, — могла бы и предупредить!

— Красть хорошеньких мальчиков из приличных семей — моя слабость. Но ты особо не печалься, я возвращаю их со временем на место.

— Они не возражают?

— Им не до этого — сломанная карьера, потерянные иллюзии, плохой сон.

— Ты рассказывала им на ночь страшные сказки?

— Всяко бывало, но не принимай всерьез. Так, экзерсисы на дежурные темы.

— Вот именно, — сказал он, — чем и хорош отпуск.

Похоже, я чем-то подпортила настроение своему собеседнику, и больше мы в этот вечер не говорили, и мне никто не мешал строить за кулисами декорации, пока на голой сцене обезумевшая Маргарита умоляла Фауста спасти свою дочь там, на лесном озере, слева от гнилых мостков, где головка дрожащего ребенка все еще всплывает на темной скользкой доске. Кинокадры на заднем фоне документально подтверждают ее слова — головка все еще пульсирует на доске. Крупным планом дается выпученный от ужаса глазок, из которого капают слезы. Фауст в это время разговаривает на ковре с черным псом — они при этом танцуют, а разговоры льются из репродуктора.

К чему же ты вступаешь в общение с нами, когда не в силах поддержать его? — спрашивает его пес. — Хочешь летать и боишься, что голова закружится. Мы тебе навязывались или ты нам?

Тут появляется вертолет, выкрашенный импортной оранжевой краской со звездно-полосатой картинкой на боку. Все открывают большую варежку, лежащую в центре сцены, а потом задирают головы и следят за движением вертолета.

— О великий, чудесный дух, удостоивший меня видеть лицо свое! Я тут! — восклицает Фауст и поворачивается к Маргарите. — Мой друг! Теперь в дорогу! Во имя наших жарких нег решись со мной на мой побег! Скорей со мною из острога!

— Поздно, Дубровский, — ехидно замечает Маргарита, провожая вертолет глазами. Вертолет исчезает за железным занавесом, а она садится оплакивать дочь жемчужным бисером. Фауст затевает свару с псом, а в это время большая оранжевая стрекоза появляется уже на экране, левее гнилых мостков. Из люка выбрасывают рыбачью сеть. На сцене тем временем Фауст решает стать депутатом городской думы.

— … рай зацветет среди моих полян, а там, вдали, пусть яростно клокочет морская хлябь, пускай плотину точит, — формулирует он высоким прыжком и низким приседанием суть своих предвыборных лозунгов, пока черный пес слизывает жемчужины, компостируя их на противоположном выходе вкладом в швейцарский банк. Маргарита молит о спасении дочери. Голос свыше, из вертолета: «Спасена!»

Во втором акте действие происходит в аду. Бесы закладывают на детской слезинке колледж с уклоном в предпринимательство — как раз напротив созвездия Водолея, где братья Карамазовы мучают друг друга этическими вопросами. Слезинка принадлежит детям, чьи родители терпят адские муки, не в силах оплатить обучение. У Маргариты — no problem, но ее мучает, что больше трех поколений интеллигентов подряд в ад никак не попадает — то война, то репрессии, то дороговизна. Маргарита вступает в дискуссию с братьями Карамазовыми и начисто спивается.

В третьем акте детских слез в озере все прибывает, и это грозит затопить весь мир, ибо к этому времени уже всякая плоть извратила путь свой на земле, и земля наполнилась злодеяниями и растлилась перед лицом Божьим, но потом дело получает отсрочку, озеро временно замерзает, все успокаиваются, но в маленькой полынье каждое утро всплывают размокшие письма, где химическим карандашом значится, что девочка все же была, а греческий хор тут же трансформирует это утверждение в вопрос, и все хором запрашивают, а была ли девочка вообще, и что понимать под девочкой?

Следующим утром Андрей с Жеминой поехали в больницу за Юмисом-того уже подлатали и отпускали на амбулаторное лечение. Барон топтался под окнами с узелком в руках, и, когда Андрей вернулся, мы попрощались со всем двором и выкатили на шоссе.

Вчерашний чугунный день кончился, по-настоящему, только в середине пути, когда мелькание зеленых сосен и красных черепичных крыш сложилось в простую радостную мелодию. Столица жила своей жизнью, и по улицам ходили с неприступным видом нарядные девушки, весьма интересовавшие моих спутников с сугубо этнографической (по крайней мере, они так утверждали) точки зрения. Они глубокомысленно обсуждали по ходу движения длину ног, качество волосяного покрова и предполагаемый темперамент туземок, пока я, чувствуя навязанную мне роль неодушевленного предмета, вскипала медленно, но верно. Тут они еще поддали жару, и я поняла, что надо мной методично и согласованно издеваются, то есть получают два удовольствия сразу. Одного из них — моей возмущенной реакции — я тут же их и лишила.

На главной улице с хорошо знакомым по всем городам нашего еще нерушимого Союза названием мы быстро нашли маленькое кафе с низкими потолками, а потом отправились на главную площадь, где ослепительно белые здания выглядели игрушками, увеселявшими гигантов в железных кольчугах, пока те не дрались между собой тяжелыми мечами с узорчатыми рукоятками. На Пионерской улице стояла такая же игрушечная красная церковь, но пионерам ходить туда строго воспрещалось. Для них тут же на углу высилась башня, всесоюзно известная по пионерским играм юного Электроника и его недруга с подозрительным именем Урий.

Мальчики отправились в картинную галерею, а я осталась сидеть в сквере, поскольку уже дважды бывала в этом музее и каждый раз получала озноб и непонятное кожное раздражение. Видимо, в стылом воздухе этого большого каменного мешка жила какая-то специфическая микрофлора, и я ей решительно не нравилась. Рисковать собой сейчас, когда мир оказался переполненным пышноволосыми валькириями, не хотелось.

Мы оттранспортировали Барона к художественному общежитию, удостоверились, что его усыновили, и отправились на поиски ночлега. Решили заночевать прямо в машине в самом центре города у реки, где на другом берегу громоздился холм с широкой каменной башней. Идея была не из лучших, но альтернативным вариантом служила ночевка в пригородных рощах, а это представлялось менее определенным и требовало большего времени.

Выбранное местечко выглядело на удивление диковатым и безлюдным, но, едва мы стали раскладывать сидения и гнездиться, как мимо промчалась огромная собака-боксер с многорядным металлическим монисто на шее и бухнулась с разбегу в воду. Когда вслед за ней к реке с криками: «Дольче, стой!» промчался джентльмен лет сорока в безукоризненном костюме, собака уже вернулась на берег без монисто. Спустя пять минут появился «Москвич» с московским номером, из машины вышла нарядная дама, и они с джентльменом пустились критиковать действия своей мокрой суки.