Маргарита Шелехова - Последнее лето в национальном парке

Я отодвинула стекло и взяла их в руки. Точно такие же часы уже лет десять стояли на книжной полке в моей комнате. Мне подарили их в день рождения, когда я оканчивала школу, и в этот день было так много гостей, что я не успела развернуть все свертки сразу, и мне так и не удалось узнать потом, кто же из гостей принес этот подарок. Я уже ставила часы на полку, но, получив из темноты бесшумный сигнал, обернулась и натолкнулась на взгляд Андрея. То ли часы не успели уцепиться за полку, то ли хвостиком кто-то махнул, но — бах! — яйцо распалось на две золотистые половинки, круглая батарейка покатилась по полу, и время остановилось.

— Иди ко мне, — сказал Андрей, — с часами завтра разберемся.

Я пришла и тут же забыла о часах, и последнее, о чем я подумала в этот вечер, было совсем коротенькое — на этом свете мне, собственно говоря, больше ничего и не нужно, и я засыпала легко и быстро, словно с меня сняли угловатый негабаритный груз, так натиравший плечи, и можно было немного отдохнуть.

Я засыпала, но скучающие жены французских послов, изнывая от зависти, уже плели по темным углам комнаты свой гнусный заговор.

Ах, закрыть бы мне окна в тот вечер, но шелковые шторы уже выгибались парусом, и женский шепоток уносился на крыльях беспутного Бангпутиса в гнездо Вейопатиса, а когда господин прибалтийских ветров угомонился в гнезде своем, свитом из душистых пакавенских трав, то шепоток ядовитой каплей упал на ухо вечного сеятеля вражды, а тот смертельно скучал под сосной, вращая красными белками всех ненавидящих глаз, и ноздри его раздувались в тщетных поисках кровавого следа, но никто не хотел умирать, и фиалки цвели этой ночью в Национальном парке, и липовый аромат дурманил городскую землю, где мы уже спали, касаясь друг друга, а яд расползался по телу недремлющего монстра, сжимая сосуды в торжественном спазме, и сеятель примял когтями черную пашню, и семена раздора на поле трудов его проросли с первыми солнечными лучами, с ненавистью прорвав оболочку.

Утром мы поднялись вчетвером на высокий холм с массивной башней и долго рассматривали этот большой город с его непонятной жизнью на задворках Западной Европы. Спустившись с высоты, мы договорились со своими случайными спутниками о вечернем походе в какой-нибудь местный ресторан и разъехались по своим делам.

На площади нас уже ждали Алоизас и Барон, и наш абориген решил показать гостям столицы достопримечательности, разбросанные по чистеньким улицам вокруг центральной площади, которую мы уже успели осмотреть вчера. Потом мы отъехали подальше, и побывали в этнографическом музее и огромном барочном костеле, чей силуэт, временно изуродованный строительными лесами, отчетливо проглядывался с башни. Алоизас показывал свой город с официальной торжественностью, и в его изложении исторические пласты выстраивались в четкую окаменелую последовательность. Большинство объектов было мне хорошо известно, но любовью нашего гида знакомые здания окрашивались живым и теплым светом.

Он как-то признался, что не чувствует в русских любви к родине — наверное, размеры родины слишком велики. Меня тоже занимал в юности этот вопрос, но постепенно мне стали очевидны некоторые особенности истинного русского патриотизма — он был молчаливым. Как только любовь к родине облекалась прямыми словами, слова утрачивали адекватность чувству. Любовь к России требовала негромких косвенных слов, а вот про Одессу или город Долгопрудный можно было попеть громко и всласть.

Проверить эту модель в условиях военного времени мне, как и всему моему поколению, к счастью, не пришлось, а судить по плакатам, фильмам и романам было очень трудно, поскольку даже последние приключения Шерлока Холмса и доктора Ватсона разят у мистера Дойла казенным патриотизмом. Кто знает — клюнет жареный петух, и мы запоем все скопом о России без всякого напоминания сверху!

И кто знает, зачем мы уезжаем в чужие края? Быть может, потому, что смертельно завидуем тому несчастному бунинскому болгарину, что шептал в российской сутолоке имя далекой родины? А может быть, мы втайне надеемся, что нас позовут обратно, шепча наше имя на тесной кухоньке среди не мытой с горя посуды, и мы полетим назад, чтобы в ближайший праздник вывесить на доме свои флаги без всякого напоминания сверху?

Удовлетворенный нашим искренним интересом Алоизас окончил экскурсию, и мы доложили о наших вечерних планах. Дружная пара собутыльников приняла их с восторгом, Алоизас тут же указал на весьма приличный, по его мнению, ресторан, и мальчики умчались умываться, переодеваться и искать себе спутниц в художественном общежитии. Мне пришлось отправиться в парикмахерскую, а Андрей выразил желание заглянуть в книжные магазины, что было совершенно стандартным занятием путешественников в условиях строжайшего книжного дефицита на Руси.

Когда я вышла на улицу, Андрея еще не было. Я заняла наблюдательный пост под старой городской липой и стала разглядывать нарядный и солнечный мир. Сегодня я любила всех, и все прохожие любили меня, но все же проходили мимо, торопясь жить своими буднями и праздниками, и когда я увидела вдалеке знакомую фигуру, то сердце сразу же замерло от счастья, потому уж он-то точно шел ко мне. И я пошла навстречу своему любимому, и мы обнялись, как после долгой разлуки.

— Тебе не нравится моя прическа? — обеспокоилась я его молчанием.

— Я не сразу узнал тебя, — сказал он, а я так и не смогла решить — хорошо ли это, или плохо.

Мы застали своих соседей по квартире уже на месте. У меня в запасе было открытое прозрачное платьице на маленьком черном чехле и, присовокупив к нему старомодное жемчужное колье и туфли на высоких каблуках, я прочла в мужских глазах, что выгляжу совсем не плохо. Впрочем, прекрасно в этот летний вечер выглядели все, но от меня в этот день исходила такая неуемная энергия, что я летела на крылышках чуть впереди машины, и залетные ресторанные вампиры при моем появлении сразу всполошились и заняли выжидательную позицию.

Спустя некоторое время, однако, пора было уже признать, что изменение моего динамического стереотипа сказалось на эмоциональном состоянии Андрея Константиновича самым пагубным образом, что инициировало, в конечном итоге, спад моей внутренней активности, повлекший определенную психическую ригидность вампиров, продвинутую во времени минут на десять, не более. Ребята не любили зря терять время, но я не была в обиде — так было привычней, ведь на меня оглядывались только тогда, когда я этого хотела.

Андрей Константинович сидел напротив меня в легкой задумчивости, сулившей некоторые неожиданности, что, однако, не мешало ему ухаживать за окружающими дамами, когда этого требовали обстоятельства, и выглядеть при этом голливудским воплощением женской мечты. Дамы с удовольствием тонули в его голубых глазах, а мне в голову пришла занятная мысль — причина разлада в его семье, наверняка, в нем самом.