Яныбай Хамматов - Золото собирается крупицами

– Ну до смерти тебе еще далеко! – по-прежнему посмеивался Нигматулла. – Накопишь де нег и за них все получишь – и Доброту и воду…

– Ничего ты не понимаешь, сосунок! – Кулсубай в сердцах махнул рукой. – Пойдем хоть глаза промоем, чтоб на людей походить!

Он спустился к берегу, опустился на корточки, зачерпнул пригоршней воду, плеснул в лицо и стал быстро до красноты растирать его, светлые капли застряли, как осколки стекла, и поблескивали в бровях и бороде. Нигматулла тоже присел на берегу, опустил пальцы в воду, но тут же выдернул и поднялся.

– Ничего, мне сегодня не жениться – могу погулять немытым!

– Вот ты говоришь – до смерти далеко, – возвращаясь к тому, о чем они говорили, вспомнил Кулсубай. – Мне всего тридцать пять стукнуло, а погляди – все лицо у меня в морщинах, как у старика!.. И душа вся в ранах – ни одного живого места нет!

Они снова развернули шкуру, мясо уже остыло, казалось еще более пресным и почерствевшим.

– Я без отца и матери остался, когда мне восемь лет было, – Кулсубай опять заговорил о том, что сегодня не давало, видно, ему покоя. – Отвели меня, сироту, к богачу… Был в нашей округе такой – изверг и кровопийца! С фонарем по белу свету будешь искать – не найдешь такого! Гонял меня с утра до ночи, когда мальчишкой был, а потом подрос, он вовсе за человека меня не считал…

– Чего же ты терпел? Взял бы и убежал! Не на привязи же он тебя держал!

Кулсубай ответил не сразу, вытер руки о траву, не торопясь закурил, и Нигматулла подумал было, что он уже забыл, о чем шел разговор, но товарищ словно очнулся, и в голосе его зазвучали укор и жалоба.

– В том-то и беда, что я был на привязи, покрепче всякой цепи!.. И пес с нее сорвется, если ему хозяин не по душе, а человек и подавно, но тут сам я себя привязал и шагу не мог ступить в сторону… Дочка у мироеда была – Машей звали! Вот из-за нее и терпел все…

– А она?

– Да и она ко мне душой повернулась, без меня жить не хотела!..

– Грех это!.. Она же русская, крещеная, а ты мусульманин, башкир…

– Пустые слова говоришь, Нигмат… Легче тебе жить оттого, что Хажисултан-бай и Галиахмет-бай мусульмане? Отломят они тебе кусок от своего богатства? Разевай рот шире!.. Последние портки с тебя сдерут и на мороз выгонят, корки хлеба пожалеют!.. Я тоже раньше так думал – грех, а потом один русский открыл мне глаза. Грех для тех, у кого ничего нет, а у кого все есть, – для тех никакого греха не было и никогда не будет… Это Михаил мне все разъяснил, тот русский…

Туман рассеялся, первые лучи солнца просачивались сквозь листву, в ветвях начинали посвистывать птицы.

– Агай, а как же с той русской? Отступился ты от нее?

– Из-за нее-то и вся моя жизнь сломалась… – Кулсубай вздохнул, привалился спиной к березе, полузакрыл глаза. – Иногда подумаю: да со мной ли все это было – и не верю… Отец ей побогаче жениха нашел, когда увидел, что дочь его на голодранца заглядывается… Сговорились мы с ней бежать, когда она с женихом кататься поедет. Остановил я жеребца, схватил за узду, повис и говорю по-хорошему – слазь, мол, барин, ты себе другую найдешь, а мне без Маши не жить!.. Ну он, известное дело, осерчал, заорал, что есть мочи– вон, басурманская морда! И по глазам меня, плеткой! Тут я не стерпел и башкой его об дерево, он и притих…

– Поймали вас? – Нигматулла слушал товарища с полуоткрытым ртом, почти не дыша.

– Поймали, да не сразу… До осени мы в лесу жили, как звери, в землянке… К зиме в татарскую деревню явились. Маша в нашу веру перешла, Муслимой ее назвали… Но не долго нам пожить пришлось вместе – кто-то донес, и одной ночью меня скрутили – и в Сибирь на каторгу…

– Сослал ее отец куда-то не то в монастырь, не то ей нового мужа нашел – с тех пор следа не найду!..

– Неужели и концы не найти?

– Вот и ищу, как с каторги пришел… Потянул тут за одну веревочку – похоже, знает что-то человек, да помалкивает или не хочет задарма рисковать….

– А давай его припугнем…

– Нет, тут нужно подход иметь… Я и золотом его поманил – намою, мол, все до золотника отдам!..

– А он что? Не мычит, не телится? Пристрелить его, собаку, и пусть ему на том свете шайтан песню поет…

– Горяч ты больно, Нигмат!.. Вот как с этим бараном! – Кулсубай отпихнул от себя шкуру с остатками мяса и костей. – Пока голод за горло брал – ни о чем не думал, лишь бы набить живот и успокоиться… А сейчас смотреть на мясо не могу – кусок в горле застревает!..

– Обожрался, вот тебя и мутит…

– Нет, от совести меня мутит… Если бы я знал, что этот баран от байской отары отбился, мне не жалко, а что, если мы у бедного человека последнее отобрали?

– Ну пошел кишки на кулак мотать! – Нигматулла нахмурился, отбросил жирную кость, провел кулаком по влажным губам. – А самородок кто вчера хотел отобрать? Не ты, что ли?

– Это я из-за Маши. – Кулсубай низко опустил голову. – Да и все равно, старик сказал, что отдаст его баю… Так уж лучше нам, чем в эту бочку без дна!..

Он говорил, казалось, больше убеждая самого себя, чем Нигматуллу, глядя куда-то поверх головы товарища на маленькую рыжую сосну, выбежавшую к речке и застывшую на обрыве. Лицо его с нечесаной, спутанной бородой, словно покрывала пыль, оно было мрачным и изможденным, под глубоко запавшими глазами лежала синева. Он зябко ежился, прикрывая полами худенького казакина просвечивающие сквозь драные штанины голые колени.

– Мне тут зимовать нельзя, – устало выдохнул Кулсубай. – Ни кола ни двора… Кому я здесь нужен? Врагов полные карманы, а друзья все в дырки провалились…

– Куда же ты тогда?

– Пойду к русским! Может, помогут мне Машу отыскать – они все же грамотные люди, не то что мы – чурки с глазами… Да и надоело жить и трястись от страха!.. Последний раз я с тобой ворованное мясо ел! Завязал я с этим де лом, все!

– Не зарекайся! – Нигматулла засмеялся. – И не захочешь, да руки сами потянутся взять чужое…

– А ты не бери, силой тебя никто не заставляет! Лучше обманывать, чем воровать, – говорил мне один старик… Лучше руку протянуть и милостыню попросить, чем каждый раз свою совесть грязью забрасывать!..

Нигматулла сжал было кулаки, но сдержался. Слова Кулсубая, как ножом, резанули по сердцу, он отвернулся. Думаешь, так легко от этого избавиться, Кулсубай? Думаешь, это так просто, когда отец твой вор, и братья воры, и вся деревня знает это, и даже если ты бросил, все равно скажут – это он украл? Только нет дураков, такого никто не скажет в лицо ни мне, ни отцу, ни братьям. Кому хочется лишиться скотины? Ты прав, отец мстит так за любую обиду… А разве я не помогал отцу, когда был еще малаем? Разве не помогали ему братья? Эх, да если уж на то пошло, я раз двадцать хотел бросить! И не смог… Душа тоскует, руки сами к чужому тянутся! Да и не я один, братья тоже… Ты ведь знаешь, яблоко от яблони недалеко падает. Никуда не уйти мне от своей яблони, нет, Кулсубай, не уйти… Всякий раз, когда Нигматулле говорили, что он сын вора и сам вор, он готов был броситься с кулаками на обидчика, но сейчас перед ним стоял тоже вор, не желавший больше брать чужое добро, и он чувствовал себя бессильным.