Франтишек Кубка - Избранное

Год учился Ярослав в Праге. Слушал лекции магистров в частных домах и в монастырях, год читал книги, внимая спорам, год жил в мансарде, где прислуживали ему чужие люди, — своего слугу он отослал домой, не имея средств на его пропитание. Все, что присылал ему отец, Ярослав тратил на покупку редких сочинений.

Этого-то юношу и завели однажды приятели в трактир Доры, прозванной «Гей, гей!».

Дора была молдаванка, явившаяся в Прагу с неким рыцарем, состоявшим на службе венгерского короля; она открыла притон на том берегу Влтавы, где в нее впадает илистая речушка Брусница. Берег здесь почти не виден за низкими рыбачьими лачугами, за изгородями, на которых сушатся сети, за вербами, образующими над лачугами зеленую вуаль, за трухлявыми мостиками и брошенными лодками, великое множество которых встретишь в любом городе у любой реки.

В этом трактире, где школяры и бакалавры со всех концов света играли в кости и пили терпковатое вино, плясала Дора удивительные танцы — с обнаженной грудью, в короткой юбке, босиком, сладострастно покачивая красивым животом и вскидывая над головой маленькие смуглые руки, выкрикивала: «Гей, гей!» — слово, значения не имеющее, но доводившее мужчин до мрачного исступления. Дудки дудели, пели скрипки, глухо постукивал барабан, вино текло из кувшинов в глотки и ударяло в голову, а мужчины прислушивались к музыке, пялились на плясунью и, затаив дыхание, ждали момент, когда черная молдаванка прогнется в поясе, выбросит вперед правую ногу, а левую согнет в колене и, трепеща пальцами рук, выкрикнет свое дикарское слово…

В такие моменты мужчины беспокойно ерзали на лавках, вытирали пот со лба, высовывали, сами того не замечая, кончики языков, снимали и надевали шапки, приглаживая волосы. После своего выкрика Дора обычно падала в объятья ближайшего посетителя, и нередко дело чуть ли не доходило до драки. Но Дора удерживала в своем трактире порядок с помощью стражников, своих постоянных клиентов. Поговаривали, что сам староста Меньшего Места — покровитель трактирщицы, и потому тут дозволено играть в карты, пить и танцевать от заката до рассвета, хотя рыбаки по соседству возмущались постоянным шумом, нарушавшим ночной покой. Священник-затворник из храма святого Томаша проклинал с амвона вертеп, расположившийся у подножия королевского замка, под самой Опышей, что совращал школяров, находившихся под покровительством канцлера университета, — таким утверждением монах рассчитывал уязвить самого пражского архиепископа.

И в тот раз, когда в трактир впервые заглянул молодой ученый пан из Ральца, Дора выкрикнула свое «Гей, гей!» — и то ли случайно, то ли по наущению бессовестных повес упала в объятья Ярослава. И выкрик этот, и падение нагого женского тела на руки, которые еще боялись обнимать и сжимать, определили судьбу и юноши и женщины. Ибо пана Ярослава до глубины души пронзила красота трактирщицы, и с этой минуты для него потеряло смысл все, что он с детства любил и почитал.

Теперь каждый вечер проводил в Дорином трактире в ожидании мгновения, когда она вскрикнет и упадет в объятья близсидящего; он терпел муки ревности, если спасителем ее в умышленном падении оказывался не он сам, а другой. Молодой человек перестал учиться и выглядел постаревшим. Глаза его поблекли, лицо осунулось, а руки начали дрожать. Он предавался пьянству и игре в кости. Все деньги он пропивал в трактире Доры. Давно не писал отцу с матерью о себе, об успехах в учебе, давно не ходил в церковь и на ученые диспуты, и напрасно учителя искали взглядом юношу, еще недавно не пропускавшего ни одной лекции и жадно ловившего каждое их слово.

Он стал одним из самых близких Доре «Гей, гей!», воображая, что был единственным. Но Ярослав был еще неопытен. Дора выказывала ему нежность и покорность, садилась за один с ним стол, а иной раз и просто рядышком на лавку, когда посетители расходились. Вскоре она позвала юношу в чуланчик, где стояла ее кровать, прикрытая на восточный манер шкурами. Дора и не подозревала, какое пламя зажгла она в груди молодого человека.

Какое-то время Ярослав не замечал, что другие гости позволяют себе неприличные шутки с прекрасной трактирщицей. Потом стал негодовать на них, желая, в рыцарской своей любви, оградить женщину от непристойных слов и прикосновений. Так он рассорился со всеми — с молодыми и старыми, со школярами, бакалаврами, магистрами, стражниками и с самим старостой. Теперь он сидел и пил в одиночестве. Или молча играл, нуждаясь в деньгах для уплаты ростовщикам. Но он проигрывал, ибо взглядом неустанно следил за каждым шагом и движением Доры.

Все лето провел Ярослав в трактире, пока другие студенты проводили каникулы дома или веселыми вагантами странствовали от замка к замку. Потом и осень минула. Ярослав любил Дору любовью, наполнявшей его сердце, душу и мысль тяжким ядом.

В разгаре осени ревность Ярослава приобрела отчаянный характер: Доре уже не удавалось скрывать от влюбленного юноши, что ее благосклонностью пользуются и многие другие. Ярослав хотел проводить с Дорой и дни и ночи. Этого прекрасная молдаванка не позволяла. Он стал приходить в часы, когда она его не ждала, и сталкивался с мужчинами, которых знал по ночным попойкам. Встречал он тут и таких, кого до сих пор еще не видел. Он начинал расспросы, на которые Дора отвечала раздраженно, что ремесло трактирщицы требует от нее покладистого и приятного обращения со всеми. Ярослав поплакал в своей комнатушке и решил было снова засесть за книги, — но не смог. Он вернулся в трактир, пил, играл и пожирал глазами Дору «Гей, гей!».

На исходе осени к Ярославу приехали гости: отец с матерью. Посыпались вопросы: почему сын не пишет, почему не приехал летом домой, почему его не видят ни в церкви, ни на лекциях, что же он делает в городе, если не занимается науками, и где проводит ночи? Ярослав не отвечал, — лицо его было страшно. Родители испугались сына! Старого рыцаря, закаленного в боях, впервые охватила дрожь — такими дикими стали глаза его нежного, его юного сына.

Рано утром отец и мать пошли в трактир. Дора еще спала, когда старики вошли в помещение, пропитанное винными испарениями; от пустых кувшинов поднималась кислая вонь опивков.

Отец и мать христом богом умоляли Дору отказаться от их сына, предлагали деньги, только бы она отвадила Ярослава от трактира.

— Я не могу оскорблять будущего магистра, — заявила Дора. — Я его не звала — сам пришел, сам пусть и уходит! Я не ворожея, не заманивала его, а потому и прогонять не могу. Сами посудите!

И она отвернулась от стариков, которые сидели на грязной, исписанной мелом лавке и тяжко вздыхали. Пани Магдалена вытерла слезы, а ее муж хрипло проговорил: