Франтишек Кубка - Избранное

В конце концов Турн, которому порядком надоели поэтические разглагольствования, даже прикрикнул на него.

Но случилось это уже в Эдирне, где Корлат из латиниста превратился в знатока Турции и принялся превозносить мудрость турок. Он показывал сотоварищам, как чауши, беи и аги в цветных кафтанах и шелковых тюрбанах сидят на траве под шелковицами, где рабы расстелили для них пестрые ковры. Как небольшими глотками пьют они кофе и дремлют в дурманящем цветочном аромате. Не то что в западных странах, где люди суетливо снуют по улицам и утруждают конечности ездой на коне. По его словам, не составляла исключение и Трансильвания…

— Негоже превозносить лень! — рассердился Турн.

— Лень не мешает им быть ловкими воинами. Разве найдешь солдат лучше, чем…

— …чем янычары, — оборвал его Турн, — родившиеся христианами!

Пререкания не утихали до самой ночи. Провели они ее в караван-сарае.

Утром Корлат поскакал в конак огласить паше приезд послов. Паши в Эдирне не оказалось, потому аудиенция не состоялась. Эфенди, бывший глава канцелярии, сам явился в караван-сарай к Турну, и они выпили по чашечке кофе. Пожелав Турну счастливого пути, он справился, не нужен ли проводник. Турн отказался, высказав надежду, что дорога в этих местах особой опасности не сулит. Эфенди все же посоветовал объехать стороной военный лагерь, разбитый у ворот города. Там пребывает султан, и вокруг полно патрулей. Эфенди прекрасно владел латынью.

Они миновали южные ворота Эдирне и, помня совет эфенди, обогнули военный лагерь. Даже издалека зеленый султанский шатер с золотым полумесяцем на верхушке был великолепен.

Из лагеря выехало несколько всадников на верблюдах. Сойдя с дороги, они направились прямо по лугам и огородам, безжалостно топча их.

Возмущенный Корлат пришпорил коня и поскакал их вразумлять…

Чем ближе был Стамбул, тем прозрачнее становилось небо над головами, пестрее луга, на которых паслись стада овец и буйволов. Миновав городишко Чорлу, где утопал и кипарисах один из летних дворцов султана, они свернули к морю. Иржик впервые в жизни оказался на берегу бескрайних вод. В эти знойные дни Мраморное море, зажатое между Европой и Азией, было серебристо-голубым и невозмутимым, как хропыньский пруд. Чайки носились над ним с криком, похожим на плач голодных младенцев; и ровно в двенадцать зазвонили колокола греческой церкви — в точности, как на башне храма святого Морица, возвещая полдень. На белом песке галдели стайки голых ребятишек, как на реке Бечве. А издали пахло свежескошенным сеном — совсем как дома, за гумном…

Еще три дня скакали всадники морским берегом, ночуя в летних дворцах греческих богачей, охотно открывавших двери чужеземцам из христианских стран.

А одну ночь они провели в доме зажиточного еврея, поставлявшего сено в Стамбул, в конюшни самого султана. Он полюбопытствовал, не в Иерусалим ли они держат путь. А когда Турн сказал, что был там много лет назад, обрадованный хозяин Хаим бен Иосиф долго рассказывал о земле своих праотцев. Спросил он своих гостей и о языке, о людях их страны и нахмурился, услышав слово «Прага», хотя все евреи почитали пражского раввина Леви {122} 122 Пражский раввин Леви. — Иегуда Леви (Лёв), сын Безалеля (ок. 1520—1609) — еврейский ученый, астроном и астролог; по преданию, имел глиняного слугу Голема. за пророка. Хозяину было доподлинно известно, что Фридрих не слишком церемонился с евреями в Праге, потому и навлек на себя гнев господень, да будет славен господь! Короля-изгнанника Хаим вспомнил недобрым словом, а Чехии и того не досталось.

— Чехия? Кто о ней теперь говорит… Будто и не было ее никогда, — только и сказал он.

Иржик побагровел от гнева, как в тот раз в Софии, услышав слова голландского купца.

— Ты ведь и сам лишился родины шестнадцать веков назад, — пытался вразумить он хозяина. — Так неужели судьба нашей родины не вызывает у тебя никакого сочувствия?

— Такова была воля всевышнего. Его месть.

И это говорил еврей у Мраморного моря… «Будто и не было ее никогда»… — Это о Чехии-то!

Ночь благоухала виноградом, мятой и гвоздикой и еще чем-то южным, душным. Мошкара билась в зеленые ставни, распахнутые в невидимое море. Желтая луна за кипарисовой рощей опускалась в воду. Трещали цикады в высоких травах сочных лугов. Беззаботно покрикивал ослик, а девушки пели ту же песню, что и служанки Пенелопы на Итаке, — это отметил за ужином восторженный Корлат.

Но ни в Хропыни, ни в Кромержиже, ни в Праге в эти дни было не до песен.

А поет ли королева на улице Ланге Форхаут в Гааге колыбельную своей светловолосой малышке?

Утром первого сентября всадники затемно въехали в Стамбул через западные ворота. Путь до столицы они преодолели быстро. Заслуга в том принадлежала неугомонному Турну, хотя Корлат упорно повторял турецкую мудрость: терпение — ключ к вратам рая, и аллах, пребывающий в горных пределах, всегда на стороне терпеливых.

Корлат привез их в тот самый караван-сарай, где обычно останавливались послы императора, а позже — посольства выступивших против него чешских, венгерских и австрийских протестантов, последние из которых покинули Прагу летом 1620 года и прибыли в Стамбул уже после трагической битвы на Белой горе: однако, даже попав на аудиенцию к султану Осману, помощи бежавшему королю они добиться не смогли.

Дворец караван-сарая был частым пристанищем иностранцев; жил здесь много лет назад и Турн. Корлат напомнил, что тут останавливался тот самый посол императора Рудольфа Креквиц, которого султан приказал замучить до смерти, а свиту долгие месяцы продержал в кандалах.

Вечером Корлат, покинув спутников, отправился на розыски своих турецких друзей.

При свете мерцающей свечи старый Турн с Иржиком долго обсуждали предстоящую миссию. Габор Бетлен советовал им обратиться к голландскому послу и к сэру Томасу Роу, послу английскому, в надежде, что они помогут проложить путь к сердцу великого визиря, а там, глядишь, и самого султана.

Иржик рассказал Турну, что болтун-попугай, развлекавший дам в пражском Граде, был подарен королеве именно сэром Томасом: в свое время, служа интересам короля Якова, он побывал в Индии и Южной Америке, где нажил немалое богатство.

По словам королевы, сэр Томас был человек знающий и в отношениях с людьми искушенный: достаточно ему раз взглянуть на человека, чтобы увидеть его насквозь. К тому же сэр Томас обладал даром красноречия, позволившим ему снискать на берегах Ориноко особое расположение вождей краснокожих, а в Индии — Великого Могола. Не имея всех этих достоинств, он вряд ли получил бы назначение ко двору султана.