Франтишек Кубка - Избранное

Визит продлится только два дня. Турецкие военные галеры выйдут навстречу британскому кораблю к крепости Кум-Кале. И до этого же самого места будут сопровожу дать корабль на обратном пути.

Сэру Томасу было не до рождества. Новый год он также не праздновал. Все его помыслы были о прибытии британского корабля и о почестях, которые будут ему возданы.

Вот почему, когда в один из последних дней тысяча шестьсот двадцать пятого года перед желтым шатром, разбитым на набережной неподалеку от арсенала, он стоял возле капудан-паши, явившегося в адмиральской феске, украшенной золотым шнуром, в бобровой накидке с четырьмя рукавами и с золоченым жезлом в руке; когда прозвучал издалека гром батарей, приветствующих английский фрегат из всех крепостей и фортов Босфора; когда у широко разведенного Старого моста засновали каики и ялики, поджидающие гостей; когда, украшенный флагами, медленно и торжественно подплывал огромный трехпалубный корабль под раздутыми на трех мачтах парусами, а следом за ним — вся стамбульская эскадра каравелл и галер; когда фрегат бросил свои якоря посреди военной гавани у арсенала, — тогда сэр Томас ощутил себя полководцем после выигранного сражения. Он снял шляпу и поклонился кораблю и флагу.

Прогремели залпы батареи на холме Кассим-паши и турецких корабельных пушек. И тогда открыли пальбу все пушки на всех трех палубах фрегата «Святой Георгий». Резкий ветер, снова налетевший в тот день с севера, быстро разогнал облака порохового дыма.

От пристани к английскому фрегату отплыла шлюпка капудан-паши, крытая на корме зеленым балдахином. Она отправилась за адмиралом, поджидавшим ее на верхней палубе. Играла музыка, гремели барабаны.

Капудан-паша низко кланялся адмиралу сэру Эрнсту Брауну, его офицерам и штурманам. Сэр Томас тоже подошел и облобызал усатого адмирала в обе щеки. Снова зазвучала музыка. Ветер трепал полотнища шатра, в котором гостей ожидала леди Роу, морщинистая, нарумяненная и надменная. Матросы подавали на блюдах куски горячей баранины и наливали всем вина, ибо гостям сам Магомет позволяет предлагать этот напиток.

Небо нахмурилось, и волны обрушивали свои удары о пристань. С шипением разбивались они о мраморные ступени, разливаясь до самого шатра.

Иржика не было среди встречающих, да и в толпе любопытных его тоже не было видно.

Выйдя из опустевшего дворца британского посла в Пере, он бродил по безлюдным улицам. Ветер загнал всех под крыши. Иржик шел по той самой дороге, по которой пасхальной ночью вел его господин Корлат в церковь Святого Воскресения. Церковь была на запоре. Платаны в саду давно уже опали, и с шелковиц ветер срывал последние листья. Было холодно и промозгло. Песок на дорожках потемнел. Где-то за некогда бунтовавшей деревней Кундуз-Кале горестно заревел буйвол. И как бы в ответ ему снизу, со стороны моря, прозвучали орудийные залпы.

Куда он идет? Где должен еще побывать Иржи, прежде чем взойти на корабль, который встречают сейчас орудийной пальбой? Прежде всего он должен пойти к дому священника Исаакиоса, куда так смело вошел в то праздничное пасхальное утро. Теперь он не сможет туда войти. Отец Исаакиос и матушка Марика уже не живут здесь. Дом прибран и выглядит как прежде. Окна блестят. Подоконники свежевыкрашены. Из трубы тянется седой дым. Здесь живет теперь другой священник с женой и детьми. Но ни священника, ни его семьи не видно. Наверное, он сидит сейчас за столом и молится, как молился перед трапезой отец Исаакиос: «Отче наш, благослови хлеб наш насущный и питие!»

В тот день отец Исаакиос, поднявшись из-за накрытого стола, приветствовал гостей торжественным и радостным известием: «Христос воскрес!» Глаза его сияли, и бородатое лицо озаряла улыбка. Он поцеловал гостя, пришедшего в его дом в день праздника. А теперь нет у священника Исаакиоса ни дома, ни детей, ни жены, и сам он заточен в подземелье горного монастыря.

Снова заревел буйвол. На платан села ворона, встряхивая мокрыми крыльями. Иржи найдет могилу, где лежит та, которую он погубил своей любовью, как сам написал о том Корлату. Была ли это любовь? Нет. Только она любила его. Он же любил в ней другую. Ту, другую, он никогда больше не хочет видеть! Напрасно сэр Томас удерживал его в Стамбуле. Никогда он не поедет к ней, ибо она лгала ему. Ту, которая не лгала, он убил, а лгунья продолжает жить. Почему он думает о ней по дороге к могиле другой? «Век расшатался…» Он вывихнулся из своих суставов и потерял разум. Ему легко будет умереть. Как умирают ландскнехты — во хмелю и с проклятьями на устах.

— Пан Турн, возьмите меня с собой на новую битву! Но теперь не подбирайте с земли раненого! Я хочу изойти кровью, черт вас подери! — скажет он старому мятежнику.

Иржик вошел на кладбище. Вокруг одни кресты с двумя перекладинами и надписями затейливыми буквами. Здесь покоятся бедные люди. Греческая чернь из Кундуз-Кале, по выражению сэра Томаса Роу.

Грустные, но прекрасные чувства охватили Иржика.

Он побрел по высокой увядшей траве. Не играют на своих скрипках цикады, и не поют птицы. Ветер гнет стволы кипарисов и шуршит сухими листьями. Со стороны Олимпа приближается лиловая туча — словно стая саранчи летит по небу. Туча грохочет. Уж не землетрясение ли?

Иржик идет, всем телом преодолевая напор ветра. Вот и могила, которую он велел украсить цветами. Но над могилой виднеется черная фигура. Что это — надгробие? Или монахиня? А может, кающаяся грешница? Нет, это матушка Марика. Она стоит со скрещенными на груди руками, опустив голову. Матушка Марика приехала из деревни Топхане, где доживала оставшиеся дни своей разбитой жизни.

Иржик медленно приближается к ней, твердя про себя: «Подойду к матушке Марике и попрошу ее простить меня, если сможет. Скажу, что ни о чем худом и не думал. Я вообще тогда ни о чем не задумывался. Меня просто свела с ума прелесть ее дочери. Вот и все. Благоухающий аромат ее красоты приманил меня, как шмеля цветок черешни. Я не желал ей зла. Ведь она была счастлива и сама говорила мне об этом. Зачем только вы, матушка, впустили меня под свой кров? Прогнали бы и все! Неужели вы не видели, что я был не в себе? Простите меня, матушка, если сумеете это понять!»

По мокрой траве добрел он до самого холмика. На черной доске под крестом виднелись белые буквы «Зоя». А ниже — «1607—1624».

Он замер возле креста. Матушка Марика подняла на него взгляд. Ее исхудавшее лицо было серым, как лист оливы. Глаза застили слезы, и она не узнала его. Иржик открыл рот и робко вымолвил:

— Матушка Марика, простите меня!

Она широко раскрыла глаза. Схватилась за лоб, и губы ее перекосились от ужаса.

Повернувшись, она опрометью бросилась прочь по траве, мимо платанов и могил, по почерневшей дорожке. Ветер сорвал ее черный платок и растрепал поседевшие волосы. Она убегала от Иржика, как от прокаженного.