Борис Камов - Рывок в неведомое

— Что у вас там? — спросила она, протягивая руку.

Он подал ей папку с первыми главами романа.

— Такая грязь? — удивилась машинистка. — Это будет стоить дороже.

— Пожалуйста, я заплачу. Это про красных курсантов. Когда роман выйдет, я заплачу втройне, но сейчас я хотел бы в долг.

Машинистка аккуратно завязала тесемки папки и крикнула в соседнюю комнату:

— Нюра, закрой за советским Куприным дверь.

И теперь он думал: «Вдруг и в редакции скажут: «Такая грязь?!» — и вернут папки? И все рухнет из-за того, что нет пятнадцати рублей на машинистку».

А у него, между прочим, уже появились наброски второй книги — «Последние тучи», которая должна была стать продолжением романа «В дни поражений и побед». И набросок к рассказу о детях. Но все имело смысл лишь в том случае, если придет удача. А настоящая сказочная удача, утверждал отец, приходит к пишущим лишь трижды в столетие.

Утром собрался. Взял рукопись. Прошел по Фонтанке до Невского, пересек мост с клодтовскими конями. И дальше мимо Садовой (то есть улицы имени 3-го июля), мимо Пассажа двинулся в сторону канала Грибоедова и очутился возле здания с глобусом на крыше. На первом этаже помещался книжный магазин. Он в этот час был еще закрыт. Зато со стороны Невского уже отомкнули парадное, возле которого и были приколочены вывески с названиями издательств. Голиков еще не знал, какое ему нужно. Годилось любое, лишь бы взяли рукопись.

Он поднялся по мраморной лестнице с витыми перилами и на третьем этаже вошел с просторной лестницы в тесный коридор. Свет из узкого окошка был недостаточен. А электричества здесь не было или его не зажигали из экономии.

Голиков боялся, что окажется единственным посетителем. Опасения были напрасными. В коридоре уже стояли, кого-то ждали, о ком-то наводили сведения молодые и не очень молодые люди. Здесь царила напряженная и странная тишина: такая бывает в госпиталях во время операции, исход которой не известен. И люди опасаются громким словом помешать хирургу или спугнуть судьбу.

Голиков неуверенно приоткрыл одну дверь, потом другую и тут же поспешно закрыл: везде заседали. Он остановился и перевел дух, точно пробежал длинную дистанцию.

Возле узкого окна беседовали двое. Один был высокий, с густой седеющей шевелюрой, одетый в толстовку. Другой казался моложе. Носил пиджак и рубашку без галстука. Голиков невольно прислушался к их разговору.

— Люди устали от стрельбы, — объяснял высокий, в толстовке. — Когда американцы во время мировой войны снаряжали экспедиционный корпус в Европу, они клали в ранец каждому солдату по томику Диккенса. Или Марка Твена. Или О’Генри.

— Так что же, бросить писать и переводить одного Диккенса? — забеспокоился тот, что был в пиджаке.

— Зачем? Бросать не нужно. Только надо знать, что имеет спрос. И я тебе точно говорю: сейчас покупают только «красный пинкертон» — с расследованиями, загадочными убийствами, погонями на красивых лошадях и авто. Подходит и юмор — «под Аверченку». А если ты желаешь сочинять нечто серьезное, то, пожалуйста, про восстановление народного хозяйства и рабочий класс.

Голикову стало нехорошо. На него опять поплыли стены, как дома, во время разговора с отцом. Не понимая, что это такое: минутная слабость или начало приступа, — он коснулся лбом холодной, выкрашенной маслом стены. Ему показалось, что все опять куда-то проваливается. И он снова пожалел, что не кинул тетрадки в мутные воды канала.

Кто-то подошел к нему и положил руку на плечо.

— Товарищ, вам нехорошо? — спросил негромкий, участливый голос.

Голиков вздрогнул, обернулся. Рядом стоял человек лет тридцати. В гимнастерке. Судя по деловому, спокойному виду, работник издательства.

— Нет, спасибо. Это я так.

— Мне показалось, вы чем-то огорчены?

— Говорят, что вот не берут. Передышка. Лучше всего Аверченко и Диккенс.

— Чего не берут? Какой Аверченко? Какой Диккенс?.. Давайте отойдем в сторонку. Кто вы? Откуда? Что принесли?.. Подымемся этажом выше. Там можно посидеть.

Они поднялись. Возле еще закрытого буфета стояло несколько венских стульев. Голиков и незнакомец присели.

— Кто вы? Откуда? — повторил человек, внимательно разглядывая Аркадия Петровича, его молодое, румяное, однако нездоровое лицо, в котором были растерянность и тревога, его распахнутое, не по сезону холодное брезентовое пальто. Увидел незнакомец и летние туфли на тонкой подошве, больше пригодные для прогулок в солнечный день. А на улице уже давно стояла зима.

Сбиваясь и перескакивая, Голиков в десять минут поведал всю свою жизнь с момента отъезда из Арзамаса в Москву четыре года назад до сегодняшнего утра.

Незнакомый чудак, которого все это заинтересовало, взял из рук своего собеседника папку, развязал тесемки, полистал страницы. Затем вернул рукопись и сказал:

— Пойдемте!

Они спустились этажом ниже. Незнакомец подвел Голикова к дверям комнаты, куда Аркадий Петрович уже заглядывал.

— Через час зайдите сюда. Желаю удачи. — И растворился в полутьме коридора.

Незнакомца звали Илья Рубановский. В 1927 году он написал об этой встрече: «Я познакомился с ним случайно в длинном и неприветливом коридоре одного из наших издательств. Несмотря на 20 градусов мороза, он был легкомысленно одет в коричневое брезентовое пальто и летние парусиновые туфли. Головной убор составляла бумажная кепка, крепко стянутая гарусным шарфом.

Единственным багажом человека была толстая рукопись, пестрые листы которой торчали из оборванной папки. Мы разговорились...

Мой новый знакомый просто и равнодушно рассказывал мне о днях голода и звериной тоски. Потом я раскрыл картонную папку. Это были записки — роман о том, что видел, как жил и боролся этот юноша в годы своей сознательной жизни...»

У Голикова не было часов. Каждые десять-пятнадцать минут он выбегал на лестничную площадку, где сидел вахтер, и смотрел на ходики. Выждав ровно час, толкнул показанную ему дверь.

В типично канцелярской комнате с разномастными письменными столами, двумя шкафами, на которых громоздились папки, с желтой электролампой, подвешенной под потолком, кончилось заседание. Одни участники совещания спешно протиснулись мимо Голикова к выходу, другие, стоя, продолжали разговаривать. Трое или четверо на правах хозяев сидели за столами.

Всегдашняя общительность покинула Голикова. Не зная, к кому обратиться, он ждал, пока его заметят.

В этот момент высокий, с гладким пробором человек, который сидел чуть сутулясь, возможно стесняясь своего роста, посмотрел на посетителя, причем вполне доброжелательно. И прежде чем высокий успел что-либо произнести, Голиков положил перед ним на стол свою папку и дернул тесемки. Папка распахнулась. Высокий от неожиданности вздрогнул. А Голиков, понимая, что это, возможно, последний шанс, твердо и отрывисто произнес: