Борис Камов - Рывок в неведомое

Принимая любое решение, Голиков вынужден был помнить об этих всевидящих, круглые сутки бодрствующих глазах. Приходилось думать, как обмануть наблюдателей, чтобы в банде раньше времени не узнали о планах чоновского отряда.

В гибели Лаптева настораживали два момента: то, что наблюдатель перешел к решительным действиям (хотя мог быть прислан убийца-профессионал), и то, что Лаптев дал себя убить.

Голиков не был робок. Еще в детстве мать и отец учили его искать в любой ситуации активные и смелые решения. Это пригодилось в мальчишеские годы и особенно тут, на войне. Но Голиков боялся ножей, как могучие слоны боятся мышат, потому что ножи преследовали его всю жизнь.

Летом девятнадцатого, когда их, киевских курсантов, бросили в прорыв под Киевом и полурота остановилась на ночлег в Кожуховке, ночью ножом был заколот часовой. И полурота чуть не погибла.

Став в тот же день полуротным вместо убитого командира, Голиков дал себе слово, что будет каждую ночь проверять караулы и напоминать часовым, что быть легкомысленным на посту смертельно опасно. С той поры, за два с половиной года, не произошло никаких несчастий по вине или благодушию часовых в ротах, батальонах и полках, которыми он командовал. Попадая на передовую, Голиков неукоснительно каждую ночь дважды обходил посты и сурово наказывал бойцов за любую небрежность в несении караульной службы. И вот, стоило уехать из Форпоста, словно в издевку, ножом был заколот Лаптев.

Подавленный этими мыслями, а еще больше тем, что от него в тайге ушел Соловьев, Голиков, злой и усталый, ввалился к себе на квартиру. К нему прямо с порога кинулась Аграфена.

— Наконец-то! — с упреком произнесла она, словно Голиков загулял на посиделках. — Анфиса прибегала два раза. Ты ей очень нужен.

Аркадий Петрович снял портупею, швырнул в угол прихожей шашку.

— Завтра. Сегодня никуда не пойду. Устал.

— Не может она ждать до завтра, — возразила Аграфена и перешла на шепот: — Человек у нее какой-то. Второй день тебя дожидается. Давай наскоро ополоснись, и зайдем на полчасика. Там и пообедаем. Анфиса покормит.

— Плесни мне водички, — обреченно попросил Голиков.

— Я и баню истопила, тебя дожидаючись. Придешь из гостей — помоешься. И потом, Гаврюшка приходил.

— Гаврюшка?.. Он чего хотел?

— Плакал. Отец его, Митька, ходил к Астанаю выкупать ихнюю мамку. Астанай не отдал.

Голиков стянул с ноги грязный, заляпанный глиной сапог, потом другой. Хотел поставить возле вешалки и вдруг с силой шваркнул об пол.

— Аркаш, ты чего? Или я чем тебя обидела?

— При чем здесь ты? Шагу не могу ступить, чтобы не наткнуться на Соловья!..

Через четверть часа в новой шинели и в новых сапогах, держа под руку принаряженную Аграфену, Голиков прошествовал к дому Анфисы. Аграфена несла аккуратную корзиночку с пирожками, завязанную чистой белой тряпочкой. И еще через полчаса вся деревня знала: «Голик-то с Грушкой гуляют нынче у Анфиски».

А настроение для гулянки было самым неподходящим. Голиков чувствовал себя виноватым, что бессилен помочь Гаврюшке, хотя именно ребенку отряд был обязан своим успехом. Наутро были назначены похороны Лаптева. А затем предстояло написать письма родителям и женам погибших. Вот уже три года, если умирали бойцы, Голиков извещал их близких только сам.

— Извините, что опоздали, — церемонно произнес Аркадий Петрович, входя в дом Анфисы. — Я только вернулся. Аграфена сказала, вы ждете нас ужинать...

— Да уж вторые сутки жду, — ответила, сдерживая смех, Анфиса. — Ужин едва не простыл.

Она снова была красива и оживленна, однако Голиков уже знал, какой душевный мрак умела она скрывать за своим оживлением, и уважительно пожал ей руку.

В комнате за приготовленным и еще не разоренным столом сидел высокий плотный мужчина с хищным крупным носом. Голова его густо поросла темным, негнущимся, коротко постриженным волосом. Чернотой отливали брови и даже гладко выбритые щеки. На Голикова с Аграфеной он взглянул спокойно, без видимого интереса.

— Знакомьтесь, — предложила своим гостям Анфиса.

— Вася, — отрекомендовался темноволосый и, не подымаясь, протянул Голикову через стол громадную лапищу. А затем, поколебавшись, добавил: — Кузнецов.

— Аркаша, — нарочито простецки назвался Голиков, отвечая на рукопожатие.

На Аграфену Кузнецов даже не взглянул.

— Присаживайтесь, гости дорогие, — певуче пригласила Анфиса, показывая на лавку, где сидел Вася.

Но Голиков с Аграфеной, не сговариваясь, сели на табуретки с противоположной стороны стола: Аграфена потому, что обиделась на невежу, а Голиков потому, что так было удобней наблюдать за Василием.

— Мой квартирант, подружка, трое суток не ел: такая у него служба, — сказала Аграфена. — Я ему пообещала, что ты его накормишь.

— Да уж как-нибудь накормлю, — фыркнула Анфиса.

Она была в отличном расположении духа. То ли из-за приезда Кузнецова, то ли из-за прихода Голикова, то ли потому, что свела их вместе.

— Что же вы не бережете свое драгоценное здоровье? — с укоризной спросил Кузнецов.

— Много работы, — уклончиво ответил Голиков. Он не имел понятия, кто такой Вася, и не спешил вступать с ним в беседу.

Анфиса выбежала из комнаты и вернулась с запретным, зеленого стекла штофом, виновато глядя на Голикова.

Аркадий Петрович притворился, что не заметил этого взгляда, а Кузнецов сразу оживился. Голиков, положив на тарелки женщинам соленой рыбки, взял изрядный кус и себе и начал есть с хлебом, наблюдая за Васей.

«Не робок, — отмечал он, — кое-что в жизни хлебнул. Держится уверенно. Только не пойму: эта уверенность от избытка физической силы или оттого, что кто-то за его спиной стоит? Скажем, Астанаев? Нет, если бы Вася служил Астанаеву, Анфиса не стала бы водить с ним компанию... Теоретически, — поправил он себя. — А практически ей могли пообещать, что заберут ее обратно в лес, если она не подсунет мне Кузнецова...»

Анфиса налила всем в граненые стаканчики. Самогонка была плохо очищена. Над столом поплыл запах сивушного масла.

— Ну, со свиданьицем, — сказала она.

Кузнецов со всеми чокнулся и со скучающим видом выпил. Женщины только пригубили, а Голиков, смущенно улыбнувшись, поставил свою стопку на стол. Кузнецов удивленно приподнял бровь.

— Не могу, — простодушно объяснил Голиков. — Если выпьет боец, я обязан его наказать. Ведь в стране сухой закон. И я не делаю того, что запрещаю другим. — И принялся за еду.

Вторую рюмку Вася налил себе сам, женщинам добавил по несколько капель, «для освежения», укоризненно покачал головой по поводу нетронутого стаканчика Аркадия Петровича, произнес: «За все доброе!» — и выпил, уже не чокаясь. Тост Голикову понравился, и он спросил: