Борис Камов - Рывок в неведомое

— Вася, хотите грибочков? — и протянул миску меленьких белых грибов.

— Наподдали, значит, вы нашему Ивану? — сказал вдруг Кузнецов.

— Слегка, — сдержанно ответил Голиков.

На самом деле Васины слова его взволновали. Аркадий Петрович не мог привыкнуть, что «деревенский телеграф» и здесь, в этой глуши с ее весенним бездорожьем, разносил новости со скоростью света.

— Ошибаетесь, — возразил Кузнецов. — Иван-то наш привык: нашкодил — уноси ноги. И еще привык он ваших командиров, извиняюсь, оставлять в дураках. Народ сильно смеялся, когда вам пришлось впустую побегать по тайге. А вчера вы, Аркадий Петрович, людей сильно удивили.

— Чем?..

— Что Ванька приготовил завал, про то знали многие...

— И никто не пришел сказать? — оборвал его Голиков.

— Почему же никто? — хитро усмехнулся Кузнецов. — Если бы вам не сказали, вы бы остались без хлеба. А вот что самому Ивану готовится двойной капкан, про то не знала ни одна душа.

— Соловьев-то все равно ушел, — мрачно заметил Голиков.

— Так ведь без хлеба ушел, — весело напомнил Вася. — И ни один барбос теперь не скажет, что Соловей всё видит и всё слышит. Астанайке Иван впервые располосовал морду плеткой. Так что народ вас зауважал. Но Астанайку теперь опасайтесь пуще прежнего. Большего врага, чем вы, у него еще не было.

Это было важное известие, если оно соответствовало истине, но Голиков и теперь сохранил полную невозмутимость. Аркадий Петрович по-прежнему не знал, кто такой Вася и куда он клонит, а расспрашивать не спешил.

— Мужские разговоры начались, — с притворной обидой заметила Аграфена. — Пойдем, Анфиса, и мы поговорим.

— Иван давно всем поперек горла стоит, — сказал Кузнецов, когда женщины вышли из комнаты. — Не было на него управы. Люди опасались, что будет еще хуже. А теперь у людей появилась надежда. Даже кто не жалует Советскую власть — не желает власти Соловьева.

— Вы-то за что его не любите?

— Есть за что, хотя ко мне он относится хорошо. Звал несколько раз к себе в лес. Но я все отговаривался: малые, мол, дети. Не могу оставить и не могу взять с собой.

— Все же это, по-моему, не мешает вам на него работать?

Лицо Кузнецова из смуглого сделалось серым, но он выдержал долгий взгляд Голикова и ответил:

— Да, я на него работал — не было выхода. А теперь хочу помогать вам.

— Что вы делали для Соловьева?

— Я сказал: дело прошлое. Теперь я хочу помогать вам.

— И чтобы не портить отношений — также и Соловьеву? Сквозь смуглость на лице Кузнецова проступил теперь бордовый румянец.

— Хочу, чтобы вы знали: крови на мне, Аркадий Петрович, нет. И работать сразу на две стороны я не собираюсь.

— А как вы это объясните Соловьеву, если он заметит, что вы к нему охладели?

— Дети у меня все время болеют. Ни доктора, ни шаманы не могут помочь. Про это и скажу.

— Вася, вы знаете, где у Соловьева штаб?

— Я знаю, где штаб у него был. Но каждые три-четыре месяца он меняет место.

— Выходит, не знаете?

— Не знаю.

— Поглядите, что получается: какую вы оказывали помощь Соловьеву, вам говорить не хочется... Вы с Иваном Николаевичем приятели, ведь чужого человека он не стал бы к себе приглашать, но, где его штаб, вы не знаете. И при этом вы убеждаете меня, что я должен вам поверить, будто вы готовы мне помогать.

Лицо Кузнецова вытянулось, на лбу проступили бисеринки пота.

— Я пришел по просьбе Анфисы. Она меня однажды спасла. Она предупредила... Ну, это неважно. И потом, идя сюда, я рисковал и рискую головой, если узнает Соловей или Силька, Сильверст Астанаев.

— А по-моему, вы пришли сюда, чтобы подурачить меня. В этом случае вы действительно рискуете головой.

— Тогда я вам ничего не говорил и мы с вами, почтеннейший Аркадий Петрович, не знакомы.

Кузнецов поднялся из-за стола.

— Гражданин Кузнецов, вы оторвали меня от дела, чтобы встретиться со мной, поэтому сядьте на место! Я вас еще не отпустил!

В комнату вбежала встревоженная Анфиса.

— Аркадий Петрович, — сказала она, глядя на Кузнецова, — я вам клянусь, что ничего плохого он вам не сделает. Василий, ты обещал помочь этому человеку. Упаси тебя Бог эту клятву нарушить! Ты меня слышишь?!

— Слышу.

Анфиса вышла.

— Не серчайте, Аркадий Петрович, — хрипло произнес Кузнецов. — Трудно, когда боишься одного хозяина, переходить к другому. Особливо, если прежним был Иван Николаевич... Скажите, есть у вас бумага?

Голиков вынул из сумки тетрадь, в которой он делал записи для себя и потому нигде не оставлял, и карандаш, раскрыл тетрадь на середине (там были чистые страницы) и протянул Кузнецову. Тот зажал карандаш в толстых пальцах и начал неумело, коряво рисовать:

— Вот здесь Форпост. Поедете прямо по дороге, километрах в пяти справа будет рухнувшая лиственница. Это примета. Возле лиственницы едва видная тропинка. Она выведет к заброшенной дороге, по которой возили лес. Доберетесь по ней до развилки. Повернете направо, пока не увидите пещеры. Вот здесь одна, здесь вторая, здесь третья. Вам нужна вторая. Войдете. Внутри, сбоку, будет узкий ход еще в один зал.

— Что там?

— База Соловьева. Он много чего там прячет. Только не берите ее сразу, деньков пять обождите. Я на время уеду.

Голиков смотрел на корявую схему, а сам думал. Кузнецов полного доверия не внушал, хотя за него и поручилась Анфиса. Аркадий Петрович понимал: Соловьева не любят многие. И как только позиции «императора тайги» ослабнут, немало народу от него отшатнется. Но как отличить людей, которые отшатнулись, от тех, кого Соловьев будет подсылать?

«Склад в пещере... — продолжал Голиков свои размышления. — А не ответная ли это ловушка? Или Соловьев жертвует складом, лишь бы я поверил Кузнецову?»

В ту же ночь к пещерам ушла разведка. Она без труда обнаружила склад. Двое бойцов, затаясь, бессменно продежурили возле пещер четверо суток, ничего подозрительного не обнаружили, о чем и доложили в Форпост.

Тогда с обозом в лес и прибыл Аркадий Петрович. Чтобы сбить лазутчиков Астанаева с толку, за два дня до выезда было объявлено, что батальон берется доставить семьям погибших красноармейцев дрова, которые не были привезены из-за нехватки транспорта зимой. Дрова действительно развезли, но часть подвод ушла к складу.

...При свете факелов Никитин повел Голикова в пещеру. Здесь можно было идти только согнувшись. Когда откатили два тяжелых, хорошо пригнанных камня, открылся ход в громадный зал с высоченным потолком.

Блеснули золотом богатые оклады стоявших на полу икон и массивные, точеные рамы старинных картин. Но лики святых, выписанные на досках, были прострелены. Потемневшее от времени полотно, на котором усталый ангел прилетал к удрученной горем женщине, пересекал лихой разрез. Ангел с мудрым скорбящим лицом и заплаканная молодая женщина в темном одеянии выглядели на картине перерубленными трупами. А несколько икон без рам и окладов просто валялись под ногами. Голиков их поднял и поставил возле изуродованной картины.