Борис Камов - Рывок в неведомое

Аркадий Петрович не верил в Бога. Без особого почтения относился он и к церковной утвари, пока в Москве, зимой девятнадцатого, когда он служил у Ефимова, его не включили в оперативную группу, которой предстояло обезвредить отряд анархистов. В особняке, который у них отобрали, когда анархисты сдались, была комната, наполненная серебряными купелями, золотыми кадильницами, искусной работы чашами, иконами на потрескавшихся досках. Голиков в тот день впервые узнал, что все эти предметы, которые он привык считать церковным хламом, имеют огромную историческую ценность, поскольку изготовлены были два или три века назад. А кроме того, они считаются произведениями искусства.

Справа от входа в пещеру-склад прямо на пол были свалены рулоны уже испорченного сукна, цветастого ситца и шелка, связки солдатских сапог и красноармейских шинелей. А у дальней стены высились короткие ящики с патронами и длинные — с винтовками.

Когда Соловьеву доложили, что Голиков вывез из пещеры все, кроме потраченных молью шкур, «император тайги» сначала просто не поверил. О складе знали немногие, кому он вполне доверял.

С разрешения Ужура Голиков оставил в Форпосте для нужд бойцов несколько рулонов полотна. Белье у красноармейцев совершенно износилось. И он поручил Аграфене сшить... двести рубашек.

Аграфена заявила, что ей такое не под силу, но скоро нашла выход. Она кроила и приметывала по десять-пятнадцать рубашек, а затем устраивала посиделки. «Рукастые», по ее выражению, «бабенки» дошивали рубашки вручную. А сама Аграфена за столом стрекотала на машинке «Зингер». И вскоре двести десять рубашек были готовы.

— Тебя бы немного подучить, — сказал восхищенный Голиков, — ты бы стала директором целой фабрики.

— А чего? Только построй мне фабрику прямо под окном. Чтоб я могла и девками командовать, и бычков своих пасти, — не моргнув ответила Аграфена.

Хотя Соловьев лишился склада, Голиков сознавал, что проведенная операция самой банде никакого урона не нанесла. Между тем Кузнецов больше не появлялся. Правда, он передал через Анфису, что нашел еще один склад. Но когда Василий придет, сказать Анфиса не могла.

— Анфиска-то помочь тебе хочет, — говорила Аграфена, — но Васька темнит и ей. И Анфиске перед тобой стыдно.

И вот однажды вечером, когда Голиков задержался в штабе, пришла Аграфена и сообщила, что Анфиса приглашает их нынче снова.

В комнате за столом восседал Кузнецов. Судя по тому, что графин перед ним был пуст, сидел он давно. Завидев Голикова с Аграфеной, Кузнецов поспешно вышел из-за стола, протянул руку Аркадию Петровичу, а затем и Аграфене. Голиков отметил про себя несвойственную Василию галантность и обратил внимание, что Вася похудел, а в его движениях появилась суетливость — то ли от какой-то вины, то ли от выпитой водки.

Голиков пожал Васину руку, Аграфена, растроганная проявленным к ней вниманием, тоже. После этого женщины вышли из комнаты. А Голиков подсел к столу, положил на чистую тарелку мясо — он с утра ничего не ел — и сказал:

— Спасибо, Василий, за склад.

— На здоровье, — невпопад ответил Василий. Он был нынче сам не свой.

— Что-нибудь случилось? — спросил Голиков, беря из глубокой миски квашеную капусту.

— Да. Меня вызывал к себе Иван Николаевич. — Кузнецов почему-то боялся смотреть в лицо Голикову.

— Куда же вас привезли? — спросил Аркадий Петрович, снова принимаясь за мясо, хотя есть ему расхотелось.

— В тайгу под Сютиком.

— Это база отряда?

— База, но недолгая. Там стояли четыре палатки. В одной отдыхал Иван Николаевич. Когда я вошел, он был выпимши. Налил и мне. А потом спрашивает: «Ты почему от меня бегаешь?» Я ответил, что не бегаю. Тогда он говорит: «Я хочу тебя назначить в помощники моему отцу — по хозяйству. Народ исподличался: либо без меры воруют, либо продают меня Голикову. Ну так что, пойдешь ко мне служить?» Я обещал подумать... И вот хочу посоветоваться с вами...

Иметь в окружении Соловьева своего человека — об этом Голиков даже не мечтал. Но сложность состояла в том, что Кузнецов не был своим...

«Правда ли это? — быстро просчитывал Голиков. — Кузнецов и раньше говорил, что «император» звал его к себе. И Анфиса подтвердила, что у Василия сложные отношения с бандой. Есть у него дружки, вроде связанные с Соловьевым и Астанаевым, но обиженные на них — кто за что. Дружки желают свести с «императором» счеты, но чужими руками. Сам Кузнецов о дружках ничего не говорит и с ними не знакомит. На кого же он в действительности работает? На дружков?»

Голиков положил себе на тарелку еще немного остывшей картошки и соленых грибов, чтобы скрыть от Василия внутреннее напряжение.

— Я думаю, что Соловьев не оставит вас в покое, — сказал наконец Голиков. — Вы ему зачем-то нужны.

— Как же мне быть? Что вы посоветуете?

— Думаю, вам нужно согласиться. Иначе Соловьев либо на вас обидится и придумает наказание, либо уведет силой. Тогда конец вашей свободе.

— А если я соглашусь и попаду в руки к чекистам? — Кузнецов настороженно посмотрел на Голикова.

— Буду жив — заступлюсь. А на случай, если меня убьют, готов дать удостоверение, что на работу в штаб Соловьева вы поступили по моему заданию.

— А семья? Забрать ее в лес?

— Зачем? Пусть живет дома. Обещаю: ее никто не тронет.

Кузнецов опустил глаза. Заметно было, что он успокоился.

— Если я пойду служить к Ивану Николаевичу, что я должен буду делать для вас? — спросил он снова, глядя на Голикова исподлобья.

И Аркадий Петрович понял: задание должно быть такое, чтобы оно не испугало Василия.

— Мне нужно знать, где у Соловьева штаб... Я не буду посылать к вам людей. Мы договоримся о тайнике, в который вы положите записку... Вот и все, о чем я вас попрошу. О нашей договоренности я не скажу ни одному человеку.

Кузнецов явно повеселел.

— Согласен, — сказал он. — Где будет тайник, я сообщу через Анфису.

И Вася пропал. Голиков встревожился, поручил Никитину выяснить его судьбу.

Через день поступило донесение, что Кузнецов благополучно живет дома. Судя по всему, он предпочел отказаться от заведования хозяйством у Соловьева и от должности разведчика у Голикова.

Никитина это возмутило.

— Прижать его, да и все! — настаивал Павел. — Нечего с ним валандаться.

— Он трус, Паша, — ответил Голиков. — И либо просто сбежит от нас к Соловьеву, либо повинится перед ним. Нам бы кого-нибудь посмелей и понадежней.

— Где же я тебе такого найду?! — ответил обиженный Павел.

Когда Аркадий Петрович проснулся, за окном еще стояла темень. Он поймал себя на мысли, что вставать перед рассветом ему становится все трудней. Вяло работала голова, точно его перед сном опоили дурманом, и была разбитость во всем теле: давала знать накопившаяся усталость. Она бы прошла, если бы Голиков позволил себе выспаться и посидел бы день дома, сходил в лес. Не в разведку, а чтобы побыть одному.