Борис Камов - Мальчишка-командир

Спиной, позвоночником чувствуя, что уходят последние мгновения, которые могут что-то изменить, Голиков громко, как никогда, крикнул:

— Слушай мою команду! Вперед! За нашего Яшку! — и, не оглядываясь, побежал; товарищи побежали за ним.

Шагов через двадцать он взял резко вправо, в сторону акации и старого клена, где под сенью собора стояла проклятая арба с сеном, оборудованная под пулеметное гнездо. Он побежал по картофельному полю и только метрах в пятидесяти от акации упал на землю и пополз, радуясь тому, что здесь высокая ботва и она прикрывает его от глаз пулеметчика.

Возле собора чаще и ожесточенней заухали винтовки, раскатисто ударили гранаты. Голиков догадался, что белые усилили натиск. Следовало поторапливаться, но и бездумно спешить он не мог: пулемет продолжал свою безостановочную и безнаказанную работу. Требовалось быть осторожным.

Голиков полз, как гусеница, стараясь не сильно задевать кустистую ботву. Он пожалел, что сгоряча никого не позвал с собой и не сказал про арбу, но делать это сейчас было поздно. Со вчерашнего вечера они с Яшкой наделали кучу ошибок. Теперь любой ценой их нужно было исправить.

Ждать помощи было неоткуда.

Тесный воротник давил шею. Голиков вспомнил, как задыхался и сейчас, наверное, задыхается на грядке Яшка. Аркадий дернул воротник, оторвал верхнюю пуговицу, стало легче дышать. И он пополз дальше.

С правой стороны огород огибал двор храма, выходил в тыл к противнику и, что было важно, в тыл арбе, которая стояла в тени старого клена. Если бы Аркадий прополз еще метров десять, он бы подобрался со спины к пулеметчику, но в этот момент из-за клена высунулся бородатый мужик в старом картузе, с карабином в руках. Видимо, это был подводчик из тех местных крестьян, которые днем пахали, сеяли и собирали хлеб, а с наступлением темноты отправлялись в банду в надежде на поживу. И сейчас под кленом мужик, скорее всего, ждал, пока пулеметчик отстреляется и вернет арбу.

Заметив, что шевелится ботва, мужик взвел затвор и что-то сказал пулеметчику, но тот за грохотом пальбы не расслышал. Этот полубандит-полукуркуль мог сейчас испортить всю обедню.

Голиков взял маузер в левую руку, а правой достал из сумки лимонку, положил ее возле своего лица, затем вынул из гнезда для карандашей запал, зарядил гранату. Ее уже можно было бы швырнуть в арбу, если бы не мужик с карабином, который затаился. Пока Голиков готовил гранату, мужик куда-то исчез. Ситуация становилась нешуточной. Ждать Голиков не мог, он готов был рискнуть, пусть его даже ранят, но он опасался, что в последнюю секунду помешает мужик, бросок получится неточным, для пулеметчика безвредным, и полурота проиграет бой.

Голиков зажал зубами короткую рукоятку гранаты со скобой, распрямление которой через три-четыре секунды давало взрыв. Переложил в освободившуюся правую руку маузер, а левой, держа сумку за самое донце, покачал ботву.

В тот же миг из-за клена высунулся мужик с карабином у плеча — так, нужно полагать, он подкарауливал в своем саду мальчишек, когда они лезли за яблоками. Только теперь его карабин был заряжен не солью. И, заметив колыхание ботвы, мужик выстрелил. Пуля выбила сумку из руки Голикова, но он успел нажать спуск маузера — мужик снова пропал. Был он ранен или спрятался, Аркадий не увидел. И снова поднял сумку и покачал ею — мужик больше не стрелял. Что, если он разгадал простенькую хитрость, затаился и ждет?..

Времени на выяснение уже не оставалось. Голиков обратил внимание, что огонь курсантов ослаб. На исходе патроны?.. Или слишком велики потери?.. Во всех случаях ему нельзя было сейчас промахнуться. Голиков снова переложил пистолет в левую руку, крепко зажав скобу пальцами, вынул изо рта гранату и приподнял голову. Он не увидел мужика в картузе, но зато разглядел пулеметчика. Тот лежал на брезенте поверх сена, рядом с ним тускло поблескивали коробки с лентами. Сосредоточенно глядя в прорезь щитка, пулеметчик стрелял, медленно поводя стволом.

Голиков привстал и легким движением, как он это делал, играя в лапту, кинул гранату высоко вверх, а сам бросился на землю. Он видел, как лимонка описала дугу, успел услышать, что она брякнула о цинковую коробку, испугался: вдруг пулеметчик ее просто сбросит? Но тот либо растерялся, либо не успел — ударил взрыв.

Голиков вскочил, закричал «ура!» и, размахивая маузером, побежал к собору. Его «ура» поддержали еще несколько голосов. В утреннем воздухе под раскаты выстрелов они прозвучали не очень-то грозно, но Аркадий увидел, что курсанты поднялись с земли. Одновременно, обнаружив потерю пулемета, вскочили и начали отходить солдаты.

Уже не рискуя сегодня больше испытывать судьбу и воевать в одиночку, Голиков присоединился к товарищам. Он рад был, заметив Левку Демченко, Стасина, Федорчука. И, опять крича «ура», уже вместе с ними побежал через церковный двор.

За невысокой железной оградой он невольно остановился. Возле самой дороги лежал убитый в новом командирском френче. Это был часовой Дунин. Из его спины торчал остро отточенный кухонный нож. Такими в здешних домах нарезали хлеб и закалывали кабанов. И Голиков вспомнил хозяйственного мужика в картузе, с карабином. Вполне вероятно, что это была его работа.

В откинутой руке часового было зажато кольцо от бутылочной гранаты. Ударив Дунина под лопатку ножом, неприятельские разведчики сочли его убитым, а Дунин, застенчивый парень из Тамбова, лежа с пробитым сердцем, еще нашел в себе силы достать из-за ремня гранату, дернуть кольцо и отбросить «бутылку» на метр. Не сделай этого Дунин, полуроте пришлось бы совсем плохо.

«Зачем же, Елизар, ты дал им так близко подойти к тебе?» — с укоризной и жалостью подумал Голиков. И вдруг его словно ожгло: «Яшка! Ведь ранен Яшка!» Он крикнул:

— Отнесите Дунина к собору! — и побежал обратно.

Оксюз лежал на той же морковной грядке. Возле него уже стояли Федорчук и Стасин. Чувствуя вину за то, что он бросил друга, даже не перевязав его, Аркадий опустился на землю.

— Яшка, ты как, Яшка? — спросил Голиков, не замечая, что слезы бегут по его лицу.

— Не трожь, он уже кончается, — остановил его Федорчук.

Из автобиографии А. П. Гайдара

«Под Киевом, возле Боярки, умирал и бредил мой друг, курсант Яша Оксюз. Уже розоватая пена дымилась на его запекшихся губах, и он говорил уже что-то не совсем складное и для других непонятное.

«Если бы, — бормотал он, — на заре переменить позицию. Да краем по Днепру, да прямо за Волгу. А там письмо бросьте. Бомбы бросайте осторожнее! И никогда, никогда... Вот и все! Нет... не все. Нет — все, товарищи!»

И что бы он там ни бормотал, лежа меж истоптанных... грядок, мотал головой, шептал, хмурил брови, я знал и понимал, что он хочет и торопится сказать, чтобы били мы белых и сегодня, и завтра, и до самой смерти, проверяли на заре полевые караулы... что наш часовой не вовремя бросил бомбу, и от этого нехорошо так сегодня получилось, что письмо к жене-девчонке у него лежит, да я и сам его вижу — торчит из кармана... френча. И в том письме, конечно, все те же ей слова: прощай, мол, помни! Но нет силы, которая сломала бы Советскую власть ни сегодня, ни завтра. И это всё».