Борис Камов - Мальчишка-командир

— Давайте я помогу, — кинулся Голиков.

— Не надо, я сама, — сдавленным голосом ответила женщина.

— Кипяточка у вас не найдется? — спросил Голиков, когда хозяйка опустила чугун. — Хлеб, сахар у нас свой. А вот кипяток не возим. Чтобы не ошпариться.

Женщина подняла на него глаза, хотела улыбнуться, но, словно что-то вспомнив, снова замкнулась.

— Картошки я вам сварю, — сдержанно произнесла она, — и вздую самовар.

— Картошка — это хорошо, — обрадовался Голиков. — Самовар мои ребята смогут согреть. А вы с мужем придите посидеть с нами. Как на посиделках.

Глаза женщины потеплели, губы насмешливо вздрогнули, к щекам прихлынула кровь. Голиков увидел: хозяйка вовсе не стара, но если женщина занята непосильной крестьянской работой, а сын подался в бандиты — это не молодит.

А кроме того, Понимал Голиков, приезд отряда, вроде бы даже случайный, был хозяйке подозрителен. Во всяком случае, настораживал. И она, естественно, ждала, что последует дальше.

— Кондратьев! — крикнул из кухни Голиков. Появился Николай. — Нарезайте хлеб, открывайте консервы. Пусть кто-нибудь из ребят вздует самовар. Ужинаем здесь.

— А завтракаем где? — подхватил игру смышленый Николай.

— Если не проспишь, то километрах в двадцати отсюда.

От глаз Голикова не ускользнуло, что хозяйка вмиг повеселела. Движения ее стали менее скованными.

— Вы идите тоже отдохните, — помягчевшим голосом произнесла она. — Сварится картошечка, я принесу.

Когда через полчаса хозяйка вошла в комнату, бойцы ее не узнали: она была в темно-красном платье, волосы ее, густые, каштановые, были собраны на затылке узлом и скреплены большим черепаховым гребнем. На усталом лице появился румянец, и было оно успокоенным и радостным: дом навестили хорошие гости.

Женщина сняла скатерть. Из банок, которые стояли на подоконнике, переложила в миску мясо, а на деревянную хлебницу — уже нарезанный на газете хлеб. Затем принесла тарелку с ломтиками сала, миску соленых огурцов и фаянсовое блюдо с дымящейся картошкой. Положив на середину стола груду новеньких деревянных ложек, хозяйка направилась к двери.

— А вы? А муж? — обратился к ней Голиков. — Нет-нет, приглашаем к столу. Что это за ужин без хозяев?

Шилов продолжал колоть дрова. Женщина вышла. И через пять минут они вернулись оба. Шилов был в тех же брюках и опорках, но в чистой рубахе и пиджаке. С лица его исчезла неприязненность.

— Просим. — Голиков широким жестом показал на два свободных места.

— Благодарим за приглашение, — ответил хозяин и робко добавил: — У меня есть немного вина... самодельного. И наливочка из черной смородины. Я принесу?

— Вина мы пить не будем: на службе, — весело ответил Голиков, понимая, что речь идет о самогоне. — А наливку доктора даже детям прописывают. Для аппетита. Давайте попробуем наливку.

Хозяин хмыкнул. Любителей самогона за этим столом он перевидал немало, а наливку у него просили впервые. Он принес высокую бутыль, а хозяйка — стаканы. Из другой посуды здесь никогда не пили. И хотя наливка — не самогон, но, если пить ее стаканами, тоже ничего хорошего не получится.

Голиков взял тяжеленную бутыль, налил полстакана хозяйке, почти полный — хозяину и совсем немного себе и бойцам.

— Ну что вы так? — удивилась и даже обиделась хозяйка. — Сами ж говорили — детям дают.

— Нельзя, служба, — ответил Голиков и поднял свой стакан. — Я предлагаю тост за этот дом, в который мы сегодня приехали, а на рассвете покинем. Чтобы здесь всегда были достаток, спокойствие и радость. — Он чокнулся с хозяйкой, которая всхлипнула, с хозяином, лицо которого посуровело и в нем появилась торжественность, со своими бойцами — им тоже до смерти надоело гоняться за бандюками — и глотнул наливки, сладкой и тягучей, как варенье. Она легонько ожгла язык.

Все хотели есть и накинулись на остывающую картошку. Голиков перво-наперво положил мяса в тарелки хозяев.

— Да что вы! — Лицо женщины стало пунцовым от смущения. — Да мы сами возьмем.

Ни разу в жизни за ней никто за столом не ухаживал, всегда вокруг гостей суетилась она.

— Не беспокойтесь, — растроганно вторил ей муж. — Это ж вы к нам приехали.

— Аркадий Петрович, я тоже хочу сказать, — поднялся Кондратьев.

— Да вы долейте, долейте, у них же стаканы пустые, — забеспокоилась хозяйка.

Голиков опять всем немного добавил.

— Я предлагаю тост за то, чтобы поскорей закончилась никому не нужная здесь война. И все бы вернулись домой. Все, у кого дом близко, и все, у кого он далеко.

Хозяйка выбежала из-за стола. Голиков сделал вид, что не заметил этого, чокнулся и принялся за картошку с мясом и соленые огурцы. Тем более что от сладкой, тягучей наливки, напоминавшей домашнюю, которую тетушка давала лизнуть по большим праздникам, у него начала слегка кружиться голова.

Через минуту женщина вернулась, села на свое место. Голиков похвалил картошку и огурцы и подумал, что пора переходить к главному.

— Николай Кондратьев, — повернулся Голиков к хозяевам, — мой школьный товарищ. Мы оба из Арзамаса, и оба сильно скучаем по дому, особенно последнее время, потому что война скоро кончится и уже нет сил ждать.

— Это в каком же смысле кончится? — внезапно осевшим голосом спросил хозяин.

— Есть решение Москвы: вводятся «прощеные дни». Каждый, кто служит у Антонова, сможет выйти из леса, сдать винтовку, и его тут же отпустят домой. Думаю, что в лесу после этого пожелают остаться немногие.

— И которые выйдут, их не станут судить? — с ехидцей в голосе произнес хозяин.

— День потому и называют «прощеным», что революция в этот день всех прощает...

— Послушай, парень, а ты, случаем, не врешь?! — рассердился хозяин. — Люди, скажем, тебе поверят, выйдут, а твои начальники поставят их к стенке!

— Как вы смеете?! — вскочил Николай.

— Боец Кондратьев, сядьте на место и запомните: любой человек имеет право получить ответ у представителя Советской власти на любой вопрос. — Голиков обернулся к хозяину: — Извините, ваше имя-отчество?.. Так вот, Фадей Кондратьевич, постановление о «прощеных днях» опубликовано. Оно является законом на территории всей Тамбовской губернии. И руководитель, который его нарушит, понесет самое суровое наказание — вплоть до расстрела. Ребята, — обратился он к красноармейцам, — осталась хоть одна листовка у вас?

Голикову протянули вчетверо сложенный лист. Он развернул его и передал хозяину.

— Мне про такие листки говорили, — сказал хозяин, прочитав. — Но как можно этому верить? То есть я в каком смысле. Антонов, если ему нужно было войско, приезжал в деревню, хотя бы в нашу, ставил пулемет и говорил: «Кто не согласный ко мне идти — под пулемет». И уводил к себе тьму невинного народу. Таким чего не простить? А ведь у него есть и кровососы. Бывало, поймают кого из ваших, разрежут саблей живот, насыплют ржи: мол, хлеб тебе нужен — возьми. Вот люди и сомневаются: как же всех одинаково можно простить? Тут какая-то хитрость.