Борис Камов - Мальчишка-командир

— Что за цыганский табор? Кто такие?

— Это я их, командир, привел. Али не узнаете?

Из толпы вышел совершенно незнакомый человек. Он был в полосатом пиджаке и таких же брюках. Щеки его ввалились, словно он месяц ничего не ел. Глаза сидели глубоко и болезненно блестели. Лицо обросло щетиной. Человек выглядел лет на сорок.

— Василий? — не поверил Голиков. — Шилов?

— Он самый.

— Куда же ты, дьявол, девался?! — Голиков спрыгнул с седла.

— Да никуда я не девался. Я пошел к себе. Иду и думаю: «А как же ребята? Им ведь тоже охота домой?» И обратно в лес. «Эй, робя, — говорю, — нечего тут валандаться. Вечор я с командиром 58-го полка чай пил». Они меня чуть было не прихлопнули, чтоб не брехал. А взводный уже считает меня сбежавшим. И я должон прятаться, потому как и в нашей роте есть палач. И вот прячусь от ротного. Живу на болоте. Жрать нечего. И уговариваю этих дураков. С трудом уговорил.

Голиков так стиснул Ваське руку, что Васька от боли присел, а потом командир обнял Шилова, похлопал по спине, затем обернулся к остальным:

— Здравствуйте, граждане!

— Здравия желаем, доброго здоровья, гражданин товарищ, — вразнобой ответили перебежчики.

— Вы мудро поступили, что послушались Василия. С этой минуты для вас гражданская война кончилась.

— Это как же понимать? — забеспокоились мужики. — Васька толковал, но мы люди темные... Да и жили вдали от опчества, пни пнями.

— А понимать нужно так, — сказал Голиков и сам удивился тому, что голос его зазвенел на высокой ноте, — от имени Советской власти объявляю вам полное прощение. Через час вы сможете разойтись по домам.

— И первый же милиционер нас в кутузку? — спросил седой мужик с вьющимися волосами, на которые с трудом налезла кепка.

— Каждый из вас получит документ, — ответил Голиков. — С этим документом вас никто не задержит. С этой минуты у вас нет прошлого. Ваше сидение в лесу забыто. Но не потому, что кровь людская ничего не стоит. А чтобы не лилась новая.

Несколько мужиков грохнулись перед командиром полка на колени. По лицам, по лохматым, давно не стриженным и не чесанным бородам катились слезы. Они блестели при желтом свете керосиновых фонарей. Мужики вразнобой неистово кланялись, стукаясь лбами о прибитую ногами и колесами землю.

— Немедленно встаньте, — сказал Голиков.

Один из мужиков, обтерев лицо старой грязной фуражкой, сказал:

— Детям и внукам накажем, чтобы молились за тебя, паря, кажинный день.

Вскоре в газете «Красноармеец» появилась заметка «С процентом!». Начиналась она так: «Плохо жилось Шилову в банде Коробова...»*

Василий Шилов снова не пошел в свой Пахотный Угол. Ночевал он в избе неподалеку от штаба и спозаранок ждал Аркадия Петровича у проходной.

— Идем, Василий, ко мне, — сказал Голиков, завидя его.

Завтрак им принесли в кабинет. Когда они оба съели по тарелке каши и выпили чай, Аркадий Петрович спросил:

— Ты чего здесь сидишь? Отец с матерью тебя заждались.

Василий взглянул в лицо Голикова. И комполка удивился тому, как постарел совсем еще молодой парень.

— Боюсь идти домой, Аркадий Петрович, — ответил он, не опуская глаз. — Наверное, завтра мне вынесут в лесу смертный приговор, но не подстрелят из-за угла. Скорей всего, выкрадут, привезут в лагерь и дадут отсрочку от казни — «для исправления». А «исправлять» меня будут так: велят жечь дома, пытать и расстреливать пленных — чтобы мне уже не было обратной дороги. А если откажусь, передадут палачам.

Голиков слушал, медленно вращая на столе пустую кружку, и думал: какой же путь стремительного взросления в полушаге от мучительной смерти прошел за короткий срок Василий! А ведь три месяца назад Шилов сам ушел в банду.

Комполка оставил в покое медную кружку, взял со своего стола и протянул Шилову карандаш и лист бумаги.

— Пиши заявление: «Прошу принять меня в 58-й полк, в разведывательную роту». А я с политотделом договорюсь.

— В полк я сейчас не пойду.

— Куда же ты пойдешь? В банду? «Исправляться»?

— Там еще остались хорошие ребята, Аркадий Петрович.

— Нельзя тебе возвращаться.

— Но я в последний раз. Только я не больно грамотный. Если б кто мне рассказал про политику, как теперь будет со сдачей хлеба. И насчет мануфактуры и гвоздей.

— Хорошо. Что еще?

— За родителей боязно. Как бы их не обидели.

— Хорошо. Я возьму их в полк. Только согласятся ли они?

— На время, наверное, согласятся... Дело-то к концу идет.

— Я сегодня же пошлю к ним. Бумага у тебя есть. Пиши им письмо.

Голиков возвращался с отрядом в Моршанск. Был вечер. До города оставалось километров пятнадцать. Кони были утомлены. Бойцы тоже. Голиков мечтал о том, как выкатит на себя ведро колодезной воды, поужинает, просмотрит разведсводки, которые накопились в его отсутствие, и завалится спать. До утра. Две минувших ночи он спал вполглаза, то и дело подымаясь, чтобы проверить посты. А еще ему хотелось побыть одному и помолчать. Он слишком много разговаривал эти дни, разъясняя крестьянам — и в речах своих, и в негромких беседах, — что дает мужику сельхозналог вместо разверстки.

Отряд в пятнадцать сабель ехал следом за Голиковым по проселочной дороге. Вязкая пыль смягчала стук копыт. Слева и справа тянулись холмистые луга, которые заканчивались лесом. Тем самым, разбойным, откуда исходило столько бед. Небо затянуло облаками. Прямо над головой они чуть просвечивали, позволяя видеть дорогу. Зато все, что тянулось по сторонам от нее, погружалось в серую полутьму, которая заканчивалась глухой и загадочной чернотой зарослей.

Из облака высунулся краешек луны. Стало светлей. И Голиков почувствовал, как спало напряжение. Сам того не замечая, он тяготился тем, что задержался с возвращением и ведет свой отряд в полутьме. Дело шло к закату антоновщины. И потому сам Антонов, а пуще его заместитель Матюхин делались все изобретательнее в подготовке налетов и засад: этим двоим с их ближайшим окружением нечего было терять.

Внезапно за бугром метнулась и исчезла тень. Значит, за отрядом следили. Разведка у бандитов была поставлена отменно. Антонов заставлял работать на себя немощных, однако приметливых старцев, убогих калек, которые ходили с сумой от села к селу, и даже малых детей. Условные сигналы передавались дымными кострами, а точные сведения — флажками с колоколен, когда за каждым движением сигнальщика с далекого расстояния наблюдали в мощный артиллерийский бинокль.

А еще существовала система почтовых станций. В дурную погоду, когда сигналов не видно даже за сто метров, от деревни к деревне, меняя коней, мчался гонец с письмом или устным приказом. За два-три часа такое письмо могло пролететь десятки верст и возвратиться с ответом.