Борис Камов - Мальчишка-командир

Несмотря на терзавшую его досаду, Голиков, возвращаясь с отрядом в Моршанск, погрузился в привычные для него заботы. Он думал о том, что в штабе 5-го боевого участка, без сомнения, начался переполох: «Пропал Голиков с отрядом», поскольку он со вчерашнего дня не подавал о себе вестей — неоткуда было позвонить.

Проезжая мимо обширного ржаного поля, где налитые колосья клонились к земле, Голиков вспомнил о приказе выделить две роты в помощь маломощным и осиротевшим хозяйствам для уборки хлеба. И похвалил себя за то, что, возвратясь к Марусе, не забыл велел собрать всю рассыпанную рожь и вез несколько килограммов нового, многообещающего сорта.

Думая о Марусином отце, Аркадий спохватился, что уже неделю не может ответить своему отцу, Петру Исидоровичу. Письмо от него пришло в Воронеж. Из Воронежа переслали в Тамбов. Оттуда — в Моршанск.

«Родной сын! — писал отец. — Я получил письмо, в котором ты сетуешь, что два с половиной года не имеешь вестей от меня. Прочитав это, я не удержался от слез. Мой мальчик, я всякий раз отвечал тебе. И, не дожидаясь новых писем, продолжал писать.

И это какое-то несчастье, что до тебя не дошло ни единой моей строки, полной любви к тебе и гордости за тебя.

Поверь, я счастлив был узнать, что тебе в твоей работе помогли и помогают мои скромные жизненные уроки. Я, наверное, сумел бы дать гораздо больше, если бы нас не разлучила проклятая война. Но я счастлив, что духовная наша связь за эти годы не прервалась, а сделалась только крепче.

Мои товарищи по-доброму позавидовали мне, когда узнали, что у меня, комиссара полка, сын командует полком.

А. П. Чехов лет двадцать назад писал: то, что дворяне получали с детства, разночинцы добывали ценою молодости и здоровья. Революция сломала этот веками создававшийся «порядок». К управлению государством идем мы — дети и внуки крепостных.

Одно меня беспокоит: ты стал командиром, даже дня не прослужив солдатом (адъютантская служба не в счет!). Всегда ли ты понимаешь своих подчиненных? Не бываешь ли заносчив? Спрашиваю тебя, как бывший рядовой».

Мысли Аркадия Петровича снова обратились к Марусе. В груди кольнуло, и он опять ощутил острое недовольство собой, не зная, что судьба сегодня явила ему свою величайшую благосклонность: утром в лесу его ждала засада, а он повернул назад, не доехав до нее метров пятьсот.

Когда банда спохватилась, отряд был уже далеко. Преследовать его среди бела дня антоновцы не решились, но они воспользовались тем, что Голиков на обратном пути опять заехал к Марусе, и послали вперед гонца...

По дороге в Моршанск лежало село Крюково. Часть домов тут была наглухо заколочена. Кто погиб, кто подался в банду, кто служил в Красной Армии. Хозяйство приходило в упадок. Семьи разбредались. Дважды Голиков проводил тут беседы, объясняя людям, что из леса можно вернуться, не опасаясь наказания. Немногие собравшиеся жители слушали его молча и мрачно. Только один улыбчивый такой папаша пригласил Голикова после собрания к себе.

Комполка сопровождали четверо красноармейцев. Их этот улыбчивый пригласил тоже. В просторном доме было чисто. Пахло недавно вымытым полом, хлебной закваской и вянущими травами, которые сушились на печи. А еще здесь пахло давней устойчивой безбедностью.

Голиков слышал: старший сын папаши служил в Красной Армии, младший исчез неизвестно куда, хотя в банде Антонова, по агентурным сведениям, не числился. Кроме молодой жены, чьей-то недавней вдовы, старику вести его немалое хозяйство помогали пришлые люди, будто бы обедневшие родственники. Но все налоги папаша платил исправно. Слыл он человеком влиятельным. И послушать его Голикову было любопытно.

Молодая рослая хозяйка (она была выше мужа на полголовы) появилась из дальней комнаты. Она была нарядно одета — желтый с цветами платок, желтая, в тон, кофта, длинная темная юбка. Голиков догадался: гостей тут ждали...

— Мечи на стол, что есть, — велел жене папаша.

Дело оборачивалось к попойке, и Голиков сказал:

— Мы ненадолго. Если можно, то молочка.

Хозяйка поставила кринки с молоком на любой вкус: свежее, топленое — прямо из печки, кислое из подпола, а кроме того, в мисках сметану и досуха отжатый творог, который пришлось разрезать ножом. И положила на чисто выскобленный стол ломти мягкого, без примеси хлеба. Устоять перед таким угощением было невозможно.

Бойцы ели кто свежее, кто кислое молоко из глиняных мисок, накрошив хлеб. А Голиков пил из большой кружки топленое, в котором он любил запекшуюся пенку. Себе папаша велел подать щи. Жена принесла ему целый чугунок — небольшой, совсем еще новый, а потому не черный, а пока что серый.

— Люблю, чтобы с пылу с жару, — пояснил папаша и выхлебал весь чугунок.

При этом беседы, на которую рассчитывал Голиков, не получилось. Папаша всячески уходил от разговора о банде, о том, что надо помочь людям вернуться к земле и дому. Зато, приветливо улыбаясь и покрикивая на хозяйку, что она плохо угощает, папаша между делом высказал мысль, что хорошие люди всегда могут договориться. И если бы, скажем, их село оставили в покое, то никто бы не остался в обиде...

Голиков чуть не подавился творогом со сметаной, когда понял, что и его бы не обидели тоже. Иными словами, папаша предлагал ему, командиру 58-го Нижегородского отдельного полка по борьбе с бандитизмом, взятку за некие будущие, пока не вполне обозначенные услуги. Предлагал умело и ловко. И если бы Голиков пожелал, он бы мог так же обиняком согласиться. А если не желал, то схватить папашу за руку было невозможно: шел застольный гостеприимный разговор. Подспудных оттенков беседы бойцы даже не заметили.

Голиков сразу поднялся; видя, сколько всего остается, с сожалением поднялись и красноармейцы.

— Спасибо за угощение, — поклонился Голиков хозяйке.

И направился к выходу. Часто потом Голикову приходило на память лицо папаши: коричневое от загара, с темными, без единого седого волоса усами и пытливыми, требующими ответа глазами. Похоже, старик не сомневался, что молоденький командир согласится...

Все это промелькнуло в памяти Голикова, когда он с отрядом пронесся мимо знакомой избы, пятиоконной, за высоким забором. Жизнь своего двора папаша по возможности скрывал от посторонних взоров.

Село кончалось. На самой его окраине темнели покинутые дома и сараи с прогнившими крышами; клонились к земле готовые рухнуть плетни и штакетники. Обезлюдевшие усадьбы заросли вездесущими акациями, кустами одичавшей малины, чертополохом и крапивой.

Краем глаза Голиков заметил: возле выцветшего от дождей и солнца полуобвалившегося амбара колыхнулись огромные листья лопухов. И оттуда на дорогу, в песчаную пыль в двух метрах от копыт коня шлепнулся чугунок — небольшой, серый, с одного только бока закопченный, обмотанный медной проволокой. Это была самодельная бомба.