Эдвард Резерфорд - Русское

На следующий день Суворина в цепях доставили во Владимир, откуда небольшие группы осужденных регулярно отправлялись в долгий путь, в Сибирь, на каторгу.

В тот же день Татьяна села писать письмо.

Савва взял в руки иконку – маленькую, потемневшую. И неожиданно улыбнулся, что случалось с ним очень и очень редко. Он давно пообещал себе, что приобретет это сокровище, и вот теперь чувствовал, что может себе позволить исполнить свое давнее желание.

Дело в том, что они вот-вот должны были достигнуть вожделенной цели. Еще две недели в Москве – и он накопит достаточно денег, чтобы выкупить из неволи себя и своего отца. «Все, что мне нужно сделать, – с усмешкой сказал он себе, – это убраться из лавки».

– Хорошая, – бесхитростно подтвердил седобородый торговец, – очень старая. Должно, еще до Ивана Грозного написана.

Савва кивнул. Он знал, что торговец его не обманывает.

Это была маленькая, довольно невзрачная икона. В лавке можно было найти десятки куда больше и ярче. Как и на многих других старинных иконах, краска на ней потемнела от времени, ее не раз поновляли, но цвета на ней снова поблекли, и святые образы Богоматери с младенцем были едва заметны на потемневшем янтарном фоне. Так почему же Савва так высоко ее ставил?

Потому что знал: искусство, с которым она написана, под силу различить лишь опытному ценителю, и даже тогда – лишь духовными очами. Эта икона была не просто картиной, она была воплощенной молитвой. Олицетворение глубокой и проникновенной любви, две эти крохотные фигурки, почти исчезающие от взора на темной доске, были преисполнены простоты и милосердия – а этой простотой и милосердием они были обязаны богобоязненности и смирению иконописца. Большинство икон были запятнаны ложью и нечистотой, и лишь немногие озаряло незримое пламя духа, горевшее столь же ярко, как и на заре христианства, во времена первых святых мучеников. Эти-то, воистину святые иконы, снова и снова переписываемые и поновляемые руками набожных мастеров, как огонь в ночи, притягивали к себе людей, способных проникнуть в их тайную суть. Таким человеком был и Савва.

С глубоким удовлетворением Савва расплатился со стариком. А теперь пора было уходить.

Но, как обычно, уйти отсюда было непросто. Владелец лавки каким-то образом загородил от него дверь. К хозяину присоединились еще двое мужчин помоложе, с дружелюбными, но серьезными лицами.

– Мы будем рады, – в двадцатый раз напомнил ему старик, – если ты станешь одним из нас. – И потом с некоей торжественностью в голосе добавил: – Эту икону я продал бы очень и очень немногим.

– Спасибо, но нет, не могу, – как и много раз до того, ответил он.

– Мы бы помогли тебе выкупиться из неволи, – заметил один из мужчин помоложе.

Но Савва все же не уступал. Он не хотел сделаться одним из них.

Они были старообрядцами. Так сегодня обыкновенно именовали сектантов-раскольников, порвавших с официальной церковью сто пятьдесят лет тому назад. В Русском раскольников не видывали со времен страшного самосожжения в церкви; кроме того, большинство из них бежало во времена гонений на окраины Российской империи. Однако в царствование Екатерины их официально признали, и теперь в Москве обосновалась весьма многочисленная старообрядческая община. Внутри ее существовали разные соперничающие течения: некоторые имели собственных попов, другие придерживались беспоповства. А самыми любопытными из них были представители секты, к которой принадлежали хозяева этой лавки.

Секта феодосьевцев считалась богатой и влиятельной. Ее «управа» располагалась возле собственного кладбища феодосьевцев в бывшей Преображенской слободе, ныне сделавшейся окраиной Москвы. В городской черте и за ее пределами у феодосьевцев было множество общин. Им принадлежали общественные бани. Они учреждали мануфактуры и торговые предприятия, и благодаря монополиям, которые пожаловала им Екатерина, именно феодосьевцы продавали все лучшие иконы. Однако более всего удивляла их экономическая организация.

Дело в том, что хозяйство феодосьевцев, в сущности, было устроено по принципу кооперативов. Члены секты могли брать из общей казны ссуды под низкие проценты, чтобы основать то или иное дело. На всех принадлежавших им предприятиях, в том числе и на крупных текстильных фабриках общины, заботились о бедных. И хотя некоторые старообрядцы, добившиеся особенного делового успеха, могли сказочно разбогатеть при жизни, после смерти все их средства и все достояние переходили общине. Эти высоконравственные, сурово блюдущие заповеди, иногда даже приносившие обет безбрачия старообрядцы, с их странным, почти монашеским образом жизни, одновременно создавали капиталистические фабрики и тяготели к патриархальной сельской общине, являя удивительный, специфически русский ответ на вызовы начального этапа промышленной революции.

С тех пор как Савва познакомился с феодосьевцами в Москве, они часто уговаривали его вступить в их секту. Разумеется, они могли снабдить его деньгами. Но каждый раз, проходя мимо высоких стен, которыми была обнесена старообрядческая усадьба, он думал: «Нет, я не хочу отдавать им все, что имею. Я хочу быть свободным».

Наконец он отделался от феодосьевцев, торговцев иконами, и направился в свое скромное жилище. Он снимал его в хорошеньком маленьком домике на пыльной улице. Спустя пять минут нарочный передал ему письмо от Татьяны.

Она все ему рассказала. Поведала, что его отца уже везут в Сибирь, заковав в цепи; что он лишился всех своих денег; что Бобров послал человека, чтобы привезти его, Савву, назад в Русское, где ему вновь предстоит сделаться неимущим крепостным. Письмо она заканчивала, проявив великодушие и сделав недвусмысленный намек:

Как бы ты ни счел нужным поступить, деньги, что я тебе одолжила, все равно принадлежат тебе – можешь не возвращать их, мне довольно будет знать, что ты здоров и благополучен .

Жена его хозяина уговаривала его бежать и оставить себе деньги. Савва очень хорошо понимал, как удивительно щедра и милостива была к нему, холопу, его барыня.

Но он только вздохнул. Здравого смысла в ее сердечном совете не было ни на грош. «Если возьму я эти деньги, а меня поймают, то скажут, что деньги ворованные. И письмо мне тут никак не поможет». Тщательно пересчитав, он собрал пачку ассигнаций, покрывающих ее ссуду. Он оставит их у надежного купца, которому доверял, и тот вернет Бобровой его долг. Потом он стал размышлять, как быть дальше.

Он не вернется, он никогда не вернется к Бобровым после всего, что они сделали. Уж лучше умереть. «А умереть-то я точно умру, тут и думать нечего», – мысленно заключил он. Нет, умирать – это успеется, а пока жив, надо бежать. Существовали способы укрыться от господ. Вот, например, можно наняться бурлаком, тянуть бечевой суда на Волге. Тяжелый, изнурительный труд. Но так можно было добраться далеко-далеко и затеряться на юге ли, на востоке, где и спрашивать не станут. Скажем, на восток, в дикие сибирские земли, там люди всегда нужны, и роду-племени у него не спросят. Может быть, удастся отыскать батюшку. «Счастье мое, – подумал он, – что Бог меня силой не обидел».