Эдвард Резерфорд - Русское

– А у вас нет никаких надежд?

Он обернулся к ней:

– Я же сказал, что верю в судьбу. Все происходит так, как должно произойти. Нам надобно только распознать свою судьбу.

Она отдавала себе отчет в том, как пристально он глядит на нее своими светло-голубыми глазами. Да, ее и вправду посетило странное чувство: с этим человеком она словно в безопасности, но вместе с тем в нем таится для нее какая-то угроза, и эта двойственность почему-то завораживала ее.

– Да, – сказала она, – думаю, я понимаю вас, хотя бы отчасти.

Он кивнул.

– Да, Ольга Александровна, – тихо произнес он, – думаю, мы понимаем друг друга.

Расценив последнюю фразу как комплимент и не до конца решив, как на него ответить, она протянула руку и едва дотронулась до его плеча.

Потом они отправились назад.

А почему бы и нет, в конце концов? Пинегин остался в одиночестве. Проводив Ольгу, он решил пройти по аллее до Русского и теперь сидел на одном из невысоких курганов у дорожки, наслаждаясь видом на монастырь с его озаренными послеполуденным солнцем золотыми куполами.

Почему бы и нет? В конце концов, он дворянин, разве не так? А эта женщина казалась ему необыкновенной, она была не похожа на других.

Он знал немало женщин. Вспомнить хотя бы ту еврейку, он тогда еще стоял с полком на Украине. Или черкешенку на Кавказе. Воплощение чистой красоты. Там он упивался дикарской жизнью, вдали от цивилизации с ее бессмысленной, невыносимой суетой. Были и другие. Но, страдая от бедности, он всегда сторонился дворянских дочек и ощущал неловкость в их присутствии. Он убеждал себя, что они пустенькие, поверхностные создания, не способные на глубокие чувства. «Что же может такая сказать мне, столь часто стоявшему на краю бездны, между жизнью и смертью?» – нередко размышлял он. Но Ольга была совсем иной. «Она знала страдание, – говорил он себе. – Вдруг она сможет понять меня?» Он подозревал, что, возможно, никогда более не встретит такую женщину.

Конечно, он был беден. Однако он заметил, что, когда другие бедняки женились на богатых, никто не думал о них дурно, напротив, ими даже восхищались. Кроме того, он мог предложить ей еще кое-что. Он же не какой-нибудь молодой глупец, единственное достоинство которого – несколько тысяч крепостных. Он сам мог о себе позаботиться, он ни в ком не нуждался и привык полагаться только на себя. Было и еще кое-что, тайна, которой он странным образом гордился: он никогда не знал страха.

Он тихо попыхивал трубкой. В самом деле, почему бы и нет?

Ее старший брат вернется через несколько дней. Если Алексей не передумал, то тогда он, Пинегин, сделает предложение его сестре.

Молодой Карпенко глядел на Сергея хмуро и озадаченно: с его другом происходило что-то странное.

Сергей испытывал что-то, некое глубокое внутреннее напряжение, некое томительное волнение, о причинах которого Карпенко мог только гадать. Он знал, что под маской, которую Сергей надевал столь охотно, будь то личина шалопая, склонного к безумным розыгрышам, или даже моралиста, яростно осуждающего политику царской России, скрывается тихая, поэтическая душа. Именно такого Сергея он любил. Он чувствовал, что именно этот сокрытый, никому не ведомый «внутренний человек» по какой-то таинственной причине охвачен загадочной нервной экзальтацией. Почему это случилось, Карпенко было невдомек.

А теперь он услышал от друга эту странную просьбу. Что же задумал Сергей? Почему он был так настойчив?

– Сделаю, что смогу, – пообещал казак, – хотя и не уверен, что от этого будет толк. – Он ошеломленно взглянул на Сергея. – Я просто не понимаю, для чего…

Сергей вздохнул. Как мог он объяснить это хоть кому-нибудь?

– Не беспокойся, – подбодрил он друга. – Все совсем просто. Сделай только, как я сказал, не более.

Он и сам едва ли отдавал себе отчет в том, что намеревался совершить. Но твердо знал одно и был уверен в этом более, чем когда-либо в чем-либо в своей жизни.

– Я должен это сделать, – пробормотал он. – Должен. – Он так тщательно все рассчитал.

Настало 24 июня, Иванов день. Последняя неделя, прошедшая после ссоры и отъезда Алексея, выдалась тягостной. Все предпочитали держаться замкнуто и лишний раз не разговаривать с Сергеем, и тот почувствовал себя изгоем. Илья не отрывался от своих книг; Пинегин часто ходил на охоту один; мать почти не удостаивала его и словом; даже маленький Миша, казалось, стал побаиваться и избегать его. А Ольга спустя три дня печально сказала:

– Я так старалась сохранить мир и покой. А ты все испортил. Ты обидел меня.

Но предстоящий праздник несколько рассеял мрачное настроение, воцарившееся в доме. Все несколько приободрились. А когда, за два дня до праздника, Сергею пришла мысль отметить его по-новому, все с радостью согласились.

– Я давно обещала отвести вас туда, – сказала Ольга Пинегину. А Татьяна объявила:

– Мы с Ильей тоже поедем. Я много лет там не бывала.

Так все сошлись на том, что, торжественно отпраздновав Иванов день, вечером отправятся к старинным святым источникам.

– Возьмем с собою и обеих Арин, – предложил Сергей. – Старая Арина будет рассказывать нам сказки.

Нельзя было придумать лучшего развлечения на лоне природы, более подходящего такому дню, ведь по обычаю в ночь на Ивана Купалу ходили в лес.

Этот день Ивана Купалы, как именовали русские день Иоанна Крестителя, отличала чудесная, волшебная атмосфера. Все в этот день облачались в свое лучшее платье, и ближе к полудню обе Арины предстали перед честной компанией в ярких, затейливых нарядах и украшениях. «Как же прекрасно, как торжественно старинное платье русской крестьянки!» – думал Сергей. Сегодня и старая нянюшка, и ее племянница вместо обычной, простой юбки и рубахи надели вышитые блузы с пышными широкими рукавами. Поверх этой блузы красовалось длинное, до пят, безрукавное платье – красный сарафан, расшитый по обычаю их деревни геометрическими узорами. Венчал же этот величественный ансамбль высокий головной убор – кокошник, расшитый золотыми и серебряными нитями и речным жемчугом. Единственное различие в их нарядах заключалось в том, что Ариша, будучи незамужней девицей, заплела волосы в одну длинную косу, подвязав ее лентами и перебросив на спину. В таком убранстве невозможно было двигаться иначе как торжественно и величаво. И выступать павой им как нельзя более пристало, ведь, как и любая русская крестьянка, они, пусть даже сами о том не догадываясь, облачились в наряд придворных дам великого Константинополя, каким он был тысячу лет тому назад, – в чем-то еще не утративший римских черт, а в чем-то уже следовавший восточным обычаям.

В полдень все спустились с холма смотреть народные обряды. День Ивана Купалы был любопытным праздником, объединявшим в себе христианские и языческие верования, и трудно было сказать, где начинаются одни и заканчиваются другие. В этот день в деревне Боброво крестьяне плели маленьких куколок, изображающих древнего бога солнца Ярило и богиню плодородия Купалу, а потом, торжественной процессией пронеся их по деревне, топили в реке, совершая церемонию, которая отчасти напоминала христианский обряд крещения, отчасти – ритуальное жертвоприношение и в любом случае, как в древности, символизировала возрождение после смерти.