Эдвард Резерфорд - Русское

Ближе к концу вечера, когда остальные вышли из дому, Ольга поняла, что танцует с Пинегиным, оставшись с ним наедине. Как обычно, он был в белом мундире, но теперь она решила, что мундир ему к лицу. Кроме того, она заметила, что он хорошо танцует – без всякой аффектации, легко, уверенно ведя даму, так что под его движения нетрудно было подстроиться. Это было приятное чувство.

И тут неожиданно все вернулись. Сергей крикнул музыкантам:

– Играйте мазурку!

Почти не дожидаясь, когда Пинегин разрешит ему пригласить Ольгу, он увлек ее с собой в безумном танце, закружил по комнате, притопывая ногами, а Пинегин тем временем молча стоял в стороне.

– Мне посчастливилось брать уроки у знаменитого танцмейстера Дидло, – объяснил ей Сергей.

Однако Ольга, к своему собственному удивлению, поняла, что предпочла бы, чтобы Сергей не увлекал ее с собою и не разлучал с Пинегиным.

Первые громовые раскаты великой бури, которой предстояло смести этот идиллический мирок, застали их всех совершенно врасплох, включая Ольгу. Беды обрушились на следующее же утро, когда Сергей парился в бане. И в то самое мгновение, когда он вынырнул из реки, куда нырнул после пара, растрепанный и тяжело переводящий дух, прямо по склону к нему сбежал маленький Миша, крича:

– Дядя Сергей! Ни за что не догадаетесь, что случилось! Жандармы приехали в Русское арестовать попа!

Именно так все и было. За два часа до описываемых событий тучного, рыжеволосого священника потрясло появление троих жандармов в голубых мундирах, которые принялись методично обыскивать его дом. Городок, монастырь и даже деревушка Боброво полнились слухами. Что же это значит?

Ольга тотчас же догадалась – и сердце у нее ушло в пятки.

– Ох, Сережа, – прошептала она, – что же ты наделал?

– Ничего страшного, – признался он с лукавой улыбкой.

Он послал в Третье отделение анонимное письмо, в котором утверждал, будто поп основал тайную масонскую типографию, печатает и распространяет запрещенные масонские сочинения. А на ее возражения, что обвинять его в этом нелепо и никто никогда не поверит в такой вздор, Сергей отвечал:

– Да, это невероятно, но жандармов, кажется, убедило, разве нет?

– Ох, Сережа…

Она и сама не знала, смеяться или плакать. Всем было известно, что Третье отделение Бенкендорфа буквально засыпа́ли поступающими отовсюду доносами и что многие их расследования могли показаться по меньшей мере странными.

– Помоги тебе Бог, когда Алексей узнает о твоей выходке, – сказала она.

В полдень, как раз когда жандармы, завершив обыск и ничего не обнаружив, собирались назад, Алексей, возвращаясь с утренней верховой прогулки, проезжал по Русскому, и потрясенный священник рассказал ему все. Как и Ольга, Алексей тотчас же догадался, чьих рук это дело.

Потому-то, увидев днем Сергея, как ни в чем не бывало беседующего с родными, он бросил на него взгляд, исполненный холодного презрения, и без всяких объяснений тихо произнес:

– Ты об этом пожалеешь, обещаю.

Алексей немало удивился, когда ближе к вечеру лакей Сергея попросил поговорить с ним наедине.

Бобровским крепостным положение Сергея всегда казалось довольно странным. Когда умер его отец, они узнали, что поместья перешли к его братьям, однако, хотя облик Сергея, столь несхожий с внешностью братьев, и вызывал иногда непристойные предположения, большинство деревенских полагало, что младшего барича обделили наследством, скорее, из-за юношеского мотовства и повесничанья. Впрочем, в одном все сходились: если бы пришлось выбирать между их хозяином, Алексеем, и младшим, Сергеем, несомненно, они предпочли бы второго.

Ничто никогда не укроется от домашних слуг. Они тотчас же заметили все увеличивающийся разрыв между братьями. Прошло всего несколько минут с их размолвки, как все дворовые уже знали о том. И потому молодой крепостной лакей Сергея тщательно обдумал свое положение, а позже, вечером, во всех подробностях поведал старшему брату своего барина о некоем происшествии. Когда он закончил свой рассказ, Алексей Бобров, казалось, был весьма и весьма доволен.

– Ты правильно поступил, что рассказал мне, – объявил ему Алексей. – Более никому не говори о том ни слова, – добавил он, – но, если все завершится, как я задумал, я прощу твоей семье годовой оброк.

Лакей обрадовался чрезвычайно.

В тот же самый день Алексей навел кое-какие справки.

В том, что случилось, Ольга винила себя, хотя намерения у нее были самые благие.

На протяжении всего следующего дня в доме царило невыносимое напряжение. Алексей был мрачен словно грозовая туча. Они отужинали, не проронив почти ни слова. Вечером она уговаривала Сергея погулять вместе с ней, но он упорно отказывался и уселся в одном конце гостиной, а его брат, устроившийся в противоположном, делал вид, будто его совершенно не замечает. Все говорили, понизив голос, но Ольга, глядя на обоих братьев, приходила в ужас при мысли, что в любой миг достаточно будет любого неосторожного слова, как вспыхнет ссора. Сергей в особенности имел такой вид, словно вот-вот примется подстрекать старшего брата, вызывая его гнев. Что же ей сделать, чтобы сохранить мир?

И тут, когда она взглянула на Карпенко, ей показалось, что ее внезапно осенило.

– Почему бы вам не рассказать нам какое-нибудь из ваших казацких преданий? – предложила она.

Карпенко покраснел от удовольствия. Он прекрасно отдавал себе отчет в том, зачем ей это нужно. Как же он был рад помочь Ольге и Сергею, людям, которых любил. И потому тихо-тихо он начал.

Он чрезвычайно гордился своим казацким происхождением. Не прошло и нескольких минут, как все они словно зачарованные внимали его рассказам о старине, о казацкой вольнице, о скачках по бескрайней степи, о речных походах из Запорожской Сечи по могучему полноводному Днепру. Татьяна слушала, приоткрыв от удивления рот; Илья отложил книгу; Пинегин одобрительно кивал, тихо приговаривая: «Да-да. Хорошо». И даже Алексей не заметил, как Сергей передвинул стул поближе, чтобы лучше слышать друга.

Маленький казак открыл для них яркий, веселый, восхитительный мир. Он повествовал о безрассудно-смелых подвигах, о верном товариществе. Ольга поздравляла себя с тем, как ловко вышла из положения; и даже если молодой человек несколько слишком увлекался, разумеется, в этом не было ничего дурного.

Ведь в его прекрасных, берущих за душу преданиях и странных, диковатых песнях ощущалась еще и пронзительная, щемящая грусть, тоска по славному прошлому и даже меланхолия, которую она явственно различала в его тоне и которая всегда присуща повествованиям о мире, медленно исчезающем в сумерках истории.

– Прежняя Запорожская Сечь ушла навсегда, – тихо произнес он в какое-то мгновение, – Екатерина Великая ее уничтожила. – А потом не без грусти добавил: – Теперь все казаки – исправные русские.