Эдвард Резерфорд - Русское

– Но разве это законно? Разве царь может вот так просто нарушать правила? – спросил Дмитрий.

Петр пожал плечами:

– Согласно Конституции, принятой в прошлом году, это незаконно. Но поскольку именно царь установил тогда правила, он полагает, что может теперь их изменить. – Петр улыбнулся. – Знаешь, царь искренне считает, что быть самодержцем – его долг. Он думает, что Россия – это огромное фамильное поместье, которое он должен передать своему сыну точно так же, как его отец передал ему. Он называет это своей священной обязанностью. – Суворин устало покачал головой. – На самом деле это так глупо, что почти смешно.

Но хотя его отец по-философски отнесся к происходящему, Дмитрий был внутренне возмущен. В этих событиях была и еще одна тревожная сторона. Новый министр царя Столыпин оказался весьма талантливым чиновником, стремившимся реформировать отсталую империю. «Но реформы могут быть проведены только после умиротворения», – заявил он, и умиротворение по-столыпински состоялось. В прошлом году были казнены не менее тысячи человек, подозреваемых в причастности к терроризму. Петлю палача для повешения теперь в России называли «столыпинским галстуком». Полицейские шпионы были повсюду. Попов и ему подобные благоразумно исчезли, возможно за границу, и Роза постоянно беспокоилась о муже.

– Я не сделал ничего плохого Столыпину, – уверял он ее.

– Но ты же знаешь людей, которые сделали, – отвечала она.

И вот теперь юный Дмитрий впервые стал думать о революции не как о светлом и радостном государстве, которое неминуемо должно наступить в будущем, а как о жестокой и опасной борьбе между отцом и царем. И казалось, именно этим, а не встречей с черносотенцами была омрачена жизнь мальчика.

Второе событие произошло в конце лета, когда пришло письмо с Украины. Письмо было от Ивана Карпенко и содержало неожиданную просьбу. У него был сын, всего на два года старше Дмитрия, – одаренный мальчик, который хотел учиться в Москве. «Я подумал, не может ли он пожить с вами, – написал Иван. – Он, разумеется, будет оплачивать свое проживание».

– Нам негде его разместить, – со вздохом возражал Петр. Но Роза и слышать не хотела ни о каких трудностях.

– Справимся, – заявила она и тотчас же написала Карпенко, чтобы тот присылал сына. – Он составит компанию Дмитрию, – твердо сказала она. Но и Дмитрий, и его отец знали, что на самом деле она имела в виду. Она рассчитывала, что молодой Карпенко будет защитником ее сына.

Он приехал в начале сентября. Его звали Михаил. И почти сразу же, как он появился, Дмитрий объявил: «Он гений».

Михаил Карпенко был стройным, смуглым красавцем со сверкающими черными глазами, в самой первой поре юности, и глубина его познаний изумляла. Сразу же после его прибытия стало ясно, что он очень гордится своим украинским наследием и своим выдающимся предком, поэтом.

– Знаете, в последние годы произошло настоящее возрождение нашей украинской культуры, – сказал он Розе. – И я в этом участвую, – не без пафоса добавил он. Но его интересы были гораздо шире. Казалось, его завораживало все, что связано с культурой и искусством, и он впитывал новые идеи с поразительной быстротой.

Когда Дмитрий привел его в гости к своей двоюродной сестре Наде, Карпенко оказался как бы в своей стихии и быстро снискал там расположение. Даже сам великий Владимир Суворин был впечатлен.

– Да ведь просто удивительно, сколько всего знает этот молодой казак, – говорил он, посмеиваясь.

Заходя в комнату, он подсаживался к молодым людям – дочь и Дмитрий по одну руку, а Карпенко – по другую – и, широко обняв их, посвящал в последние новости из мира искусства.

Это было волнующее время в семье Сувориных. В тот год, помимо своего огромного особняка, Владимир решил построить себе новый дом, примерно в версте отсюда.

– Небольшое убежище, – с усмешкой сказал он, – но необычное.

Он явно скромничал. Только горстка людей в мире осмелилась бы соорудить то, что задумал теперь этот русский промышленник. А именно – настоящий дом, целиком и полностью выстроенный в новейшем, в высшей степени странном стиле.

Проект, который он показал Дмитрию и Карпенко, был поразительным. Хотя в основе строения был простой квадратный короб с боковым входом, на этом всякое соответствие с привычным глазу заканчивалось. Каждое окно, каждая колонна, каждый потолок были выполнены в витых изгибах стиля ар-нуво. Эффект был волшебный, растительный.

– Прямо какая-то сказочная орхидея, – заметил Карпенко, что очень понравилось промышленнику.

– Там будет все наиновейшее, – объяснил он. – Электрический свет. Даже телефон. Проектировщики из Франции приезжали, чтобы наблюдать за работой.

А потом Карпенко с благоговением говорил Дмитрию:

– Твой дядя – как герцог Ренессанса.

Этот Карпенко был всем в радость! Вскоре они втроем крепко сдружились. Десятилетняя Надежда, при всей своей образованности, зачарованно слушала красивого юношу, заражавшего всех вокруг своим энтузиазмом. В этом году он был увлечен символистами.

– Музыка! – восклицал он. – Музыка – это высшее искусство, потому что она проникает в совершенный, несказанный мир. Но с помощью слов мы можем приблизиться к нему.

И он цитировал стихи гениального русского поэта, молодого Александра Блока, перенося друзей в мистическое пространство Прекрасной Дамы, или на край света, или навстречу какому-нибудь безымянному Мессии, а Наденька смотрела на Мишу сияющими глазами. Мальчики навещали ее несколько раз в неделю.

Радостная атмосфера их совместных вечеров лишь изредка омрачалась присутствием довольно серьезного шестнадцатилетнего юноши.

Впервые Александр Бобров оказался в их компании в ноябре. Его отец как раз стал одним из московских депутатов от либеральной кадетской партии в новой консервативной Думе царя, что для потерявшей свои поместья семьи было хоть каким-то утешением. Но так как Петр Суворин только что был исключен из Думы, то его сын Дмитрий был не очень-то дружелюбно настроен по отношению к угрюмому юноше. Надежда была вежлива, потому что тот был другом ее отца, но Карпенко, будучи всего на два года младше Александра, не скрывал своего презрения к нему.

Александр был, как обычно, молчалив. Посещая под каким-нибудь предлогом Суворина, он вместе с ним и входил к молодым людям, а иногда отваживался войти один, произносил несколько дежурных комплиментов Наде и некоторое время неловко стоял рядом, слушая их разговоры. Вскоре Карпенко нашел для него прозвище.

– Смотрите, – шептал он, – вот идет Русский календарь.

Это была остроумная шутка. Хотя Петр Великий реформировал календарь, он использовал старую юлианскую систему для счета дней; и хотя остальная Европа давно перешла на более современную григорианскую систему, Россия и ее православная церковь придерживались юлианского календаря. В результате к началу XX века огромная империя отстала от остального мира на тринадцать дней. Меткое прозвище в точности соответствовало консервативному менталитету Александра.