Эдвард Резерфорд - Русское

– Откуда вы знаете, что у меня на уме? – спрашивал он. – Это я сочиняю или вы?

На что дядя отвечал с оттенком грусти:

– Некоторым, Дмитрий, дано творить. А другим – только понимать творческий акт.

И Дмитрию оставалось лишь удивляться этому человеку, с которым он чувствовал все более и более тесную связь.

За день до своего отъезда Карпенко отвел Дмитрия в сторону и сказал:

– Пойдем погуляем. Только мы вдвоем.

– Куда это?

– В заколдованное место, – усмехнулся он. – К родникам.

Прогулка была чудесной. Обаяние Карпенко не знало границ, он то и дело заразительного смеялся, и, пока они шли, Дмитрий думал о том, как ему повезло, что у него есть такой друг. Как он красив, восхищенно думал он. Несмотря на свои пятнадцать лет, Карпенко почти не знал тягот, свойственных юности. Он почти всегда пребывал в приподнятом настроении. Первая поросль на его подбородке была такой мягкой, что бриться не было нужды, – идеальная, без единого изъяна кожа; его можно было бы принять за скульптуру эпохи Возрождения – скажем, работы Донателло. Их разница в возрасте исключала всякое соперничество: Карпенко знал больше Дмитрия, но делился своими знаниями свободно и охотно, как заботливый старший брат. Но гораздо важнее было то, что за его шутками и прекрасными манерами скрывалась серьезная глубокая натура, оттого-то Дмитрий так любил и уважал его.

И вот после того, как они немного отдохнули на мшистом берегу у родников, Карпенко вдруг повернулся к нему и довольно серьезно спросил:

– Скажи мне, Дмитрий, ты когда-нибудь слышал что-нибудь о «голосе Вселенского Разума»?

Дмитрий покачал головой.

– Ну смотри, – объяснил Карпенко. – Представь себе, что некие… муравейные существа прилетели с другой планеты и увидели, как мы живем: всю несправедливость в нашем мире. И они спросили нас: «Что вы сделали, чтобы это изменить?» Что мы им скажем? «Ну… ничего… или почти ничего». И что они скажут, Дмитрий? Ведь для них, для Вселенского Разума, мириться с этой жуткой несправедливостью – безумие, разве нет? «Конечно, – скажут они, – если бы вы были разумны, то первой и самой неотложной вашей задачей было бы исправить такое положение вещей». – Он серьезно посмотрел на своего друга. – Ты не согласен?

– Согласен.

– Итак, прежде чем уехать, я хотел бы вот что сказать: не взять ли нам на себя обязательство сделать что-то такое, чтобы этот мир стал лучше?

– О да!

– Отлично, я знал, что ты согласишься.

Далее Карпенко медленно и торжественно опустил руку в карман и вынул булавку. Затем он уколол палец, выдавил каплю крови и протянул булавку Дмитрию.

– Тогда мы заключим договор, – сказал он. – Станем кровными братьями.

И юный Дмитрий вспыхнул от гордости. Тогда было модно прибегать к древнему обычаю кровного братания, особенно среди юношества. Но подумать только, сам Карпенко оказывает ему такую честь! Дмитрий взял булавку и тоже уколол палец. Затем они обменялись своей кровью.

Не прошло и четырех дней после отъезда Карпенко, как госпожа Суворина, получив известие, что ее сестра в Петербурге больна, посчитала себя обязанной уехать. Однако Надежда и Дмитрий остались; рядом с Владимиром и Ариной они, казалось, не испытывали никаких неудобств. Так в приятном времяпровождении прошла неделя.

Каждый день конюхи, по обыкновению, отводили лошадей к реке. Если за ними следили, все делалось строго по правилам – пешим ходом, но если нет, они садились на неоседланных лошадей и с громкими криками неслись вниз по склону. Ваня, когда ему удавалось ускользнуть от бдительного взора Арины, норовил, как правило, присоединиться к ним.

Если бы в тот теплый июльский день Надя не наблюдала за ним, то, может быть, Дмитрий и не стал бы этого делать, но, увидев на конюшне девятилетнего Ваню, весело взиравшего на него с коня, он вдруг подумал: «Если этот мальчик так может, то и я смогу».

Сначала лошади шли шагом, затем, возбужденные дикими криками, перешли на рысь. Копыта стучали по твердой земле, которая летела ему навстречу, то приближаясь, то куда-то проваливаясь. Дмитрий вцепился в гриву лошади. Клубы пыли вокруг, запах лошадиного пота. Вдруг он почувствовал, как ветка деревца хлестнула его по лицу и рассекла кожу. Он рассмеялся и стал терять равновесие. Как это глупо! Затем он падал вниз головой, а мимо проносились бока других лошадей. Затем земля бросилась на него… Или это было небо?

Дмитрий услышал, как хрустнула его нога. В этот странный, безмолвный миг, еще до того, как обожгло болью, он совершенно отчетливо услышал хруст кости. И он еще был в сознании, когда вниз по склону, к тому месту, где он лежал, прибежала Надежда.

Дмитрий тогда не знал, что это событие навсегда изменит его жизнь – как в хорошем, так в плохом смысле.

Его кровать поставили внизу, в большой просторной комнате, где был рояль. Он не слишком скучал. Книг было много. Часто заходила Арина, а Наденька с удовольствием садилась рядом и щебетала в своей неподражаемой манере. Но нетерпеливее всего Дмитрий ждал, когда заглянет дядя Владимир и часами будет что-то рассказывать ему или читать. Единственное, чего ему не хватало, – возможности играть на рояле.

А потом приехала его мать. Чего в результате несчастного случая никак на мог предвидеть Дмитрий, так это того, насколько изменится его отношение к ней. Кем она была для него до этого? Любящей матерью, которая помогла ему сделать первые шаги в музыке; женщиной, которая обожала его отца, – самоотверженной, чем-то постоянно опечаленной, в вечной тревоге о своем муже и сыне. Когда она приехала в Боброво, то выглядела ужасно. В больших глазах застыло выражение муки. Казалось, она перестала причесывать свои густые черные волосы, в которых пробивалась седина. Он любил ее и одновременно жалел, поскольку мать была несчастна.

Но именно дядя Владимир заставил мальчика увидеть мать с новой стороны.

– Теперь, Роза, когда вы здесь, вам надо хорошенько отдохнуть, – настаивал он. – И еще: придется играть. Мы не можем позволить этому молодому человеку оставаться без музыки, – твердо добавил он.

И к великому удивлению Дмитрия, уже на следующий день она села за рояль.

Как это было странно! Он никогда раньше не слышал, как она играет. Да, когда-то его мать занималась музыкой. Когда он был маленьким, она часто помогала ему справиться с каким-нибудь трудным пассажем, – собственно, поэтому он и знал, что она занималась фортепиано. Но по какой-то причине Роза никогда не садилась за инструмент просто так. Теперь, однако, она стала играть – сначала нерешительно, какие-то простые вещицы. Но затем зазвучали сонаты Бетховена, пьесы Чайковского, Римского-Корсакова и других русских композиторов. Сначала она играла по часу, затем по два, иногда забавно хмурилась, побуждая пальцы к давно забытой беглости, иногда мягко улыбалась. Чем больше Дмитрий слушал, тем больше удивлялся. «Она же виртуоз, – думал он. – Большой талант». Ее одаренность пронизывала каждую музыкальную фразу. На пятый день в Розе произошла разительная перемена. Казалось, она отбросила свою печальную боязнь, как ненужную личину. Она изменила прическу, закрепила гребнем волосы, собранные на затылке. Свежий воздух и несколько ночей спокойного сна разгладили морщины на ее лице. Теперь она спокойно и торжествующе запрокинула голову, и бетховенская «Аппассионата» покатила волной из-под ее пальцев. И при этом часто рядом с ней стоял Суворин.