Эдвард Резерфорд - Русское

– Вы играете в шахматы?

– Да, – ответила она, – но это скучно.

Что же касается госпожи Сувориной, было не важно, играет она в шахматы или нет, но в том, что она умна, сомневаться не приходилось. Хотя в последнее время он не раз слышал, что власти хотят его арестовать, за эти два года Попову несколько раз удавалось незаметно приходить к ней домой. Каждый раз госпожа Суворина пристрастно расспрашивала гостя о его убеждениях; и хотя она отказывалась читать Маркса, ему казалось, что она искренне интересуется теорией классовой борьбы.

Кроме того, становилось ясно, что он, Попов, ей интересен.

Но почему? Поначалу Попову пришло в голову, что Суворин, возможно, изменяет ей. Но если она хочет отомстить мужу любовной интрижкой, разве нельзя найти кого-нибудь из своего круга? Если, конечно, она не остановилась на нем, Попове, лишь потому, что он олицетворяет революцию, которая разрушит мир ее мужа. Это, конечно, было бы более чем оригинальным вариантом мести. Такая мысль позабавила его, но он подозревал, что, скорее всего, его просто используют.

В доме было тихо. Госпожа Суворина давно уже отослала слуг спать. Она сидела на низком кресле перед камином, в котором уже догорал огонь, и на ней был бледно-голубой пеньюар. Она, казалось, погрузилась в раздумья, а он сидел, широко расставив ноги и упершись локтями в колени.

– Скажите мне, – медленно произнесла она, – зачем вы приходите сюда?

Попов некоторое время молчал, прежде чем ответить. Конечно, для его визитов были веские причины. Первая состояла в том, что у большевистской партии не хватало средств. Он понятия не имел, удастся ли ему вытянуть деньги у жены промышленника, но это стоило проверить. Он вспомнил, как не так давно один сочувствующий большевикам богач оставил все свои средства их партии, а когда две его дочери стали оспаривать завещание, двое предприимчивых большевиков, скрывая свою партийность, каким-то образом убедили обеих девушек выйти за них замуж – и таким образом деньги все равно достались партии. Даже Попов был поражен таким цинизмом. Что ж, недурной прецедент.

Но дело было не только в этом. Он был откровенно польщен тем, что эта гордая, умная женщина почему-то тянется к нему. Возможно, ему следовало бы признаться, что он и сам испытывал к ней какие-то чувства, и если его первой мыслью было унизить ее, то теперь он даже задавался вопросом: не должен ли он ей помочь?

– Я нахожу вас интересной, – ответил он наконец.

Она улыбнулась:

– Вам просто любопытно?

– А почему бы и нет?

Конечно, ему было любопытно. Суворин произвел на него впечатление. Это был не такой слабак, как Бобров, от которого можно было отмахнуться. Суворин был могущественным и умным человеком, одним из очень крупных капиталистов. Как он мог не интересоваться миром этого человека? Оказавшись в суворинском доме, Попов также понял, что тут есть нечто такое, чего ему не хватало в жизни.

Хотя Попов много путешествовал, изучал историю и экономику, он никогда особенно не интересовался искусством. Бывая у госпожи Сувориной, он иногда с кривой усмешкой вспоминал разговор со своим приятелем Лениным в прошлом году в Швейцарии. Они говорили о графине в Петербурге, когда Ленин вспылил: «Знаете, она мне однажды показала странную вещь. Открытку с портретом какой-то Моны Лизы! – Ленин покачал лысой головой. – Вы когда-нибудь слышали об этой картине, Попов? Я – нет. Зачем это вообще, черт ее возьми? Ума не приложу». И хотя Попов не был столь приземлен, как этот великий революционер, ему частенько приходилось признаваться в своем невежестве перед госпожой Сувориной, и он давал себя отвести в одно из помещений с коллекцией современных картин, собранных ее мужем, где восхищенно смотрел на них, слушая пояснения хозяйки дома.

Но в данный момент она задумчиво смотрела на него.

– Скажите, – вдруг спросила она, – если бы вы знали наверняка, что все будет продолжаться так, как сейчас, что революции не будет еще по крайней мере лет сто, чем бы вы занялись?

Это был честный вопрос.

– Вообще-то, – признался Попов, – я думаю, что Столыпин может добиться успеха. И Ленин тоже так думает. При моей жизни революции может и не произойти. – Он пожал плечами и улыбнулся. – По правде сказать, я всю жизнь был революционером и не знаю, кем бы еще мог быть. Это такое же призвание, как и любое другое.

– Но вы считаете, что в конечном счете все это, – она обвела рукой красиво обставленную комнату, – должно исчезнуть?

– Разумеется. Ни у кого не будет никаких привилегий. Все люди будут равны.

– А когда придет революция, вы безжалостно уничтожите капиталистов и их сторонников?

– Да.

– Тогда скажите мне вот что, – с любезной улыбкой продолжала она. – Если действительно скоро произойдет революция и я решу сопротивляться ей, – она усмехнулась, – вы убьете и меня?

Вместо ответа он нахмурился и сделал паузу, чтобы подумать.

Вот это ей в нем и нравится, подумала она. Каким бы изворотливым он ни был в своих делах, в нем все еще чувствовалась странная, хотя и жестокая, честность. Какая-то чуть ли не наивная чистота. Он, несомненно, был опасен: возможно, увлечение им возбуждало ее, как мысль о запретной любви. И теперь, вместо того чтобы солгать, он спокойно обдумывал, убьет ее или нет.

– Ну так что?

– Не думаю, что в этом есть необходимость, – сказал он и добавил: – Вообще-то, полагаю, вас можно спасти.

Да, так он и считал. Она была как птица в клетке, часто думал он, запертая в этом огромном особняке и, разумеется, в своем буржуазном мире, но все же в ней жил свободный дух, способный отказаться от всего этого, будучи призванным к более высокой цели.

– Полагаю, это комплимент, – улыбнулась она.

– Да, это так.

Еще несколько минут они сидели молча, чувствуя присутствие друг друга и в то же время думая каждый о чем-то своем.

А потом тлеющие в камине угли зашипели и выстрелили искрой.

Огонь уже догорал, среди слоя пепла оранжево светились лишь несколько угольков, и один из них, вылетев из камина на пол, просто медленно угас бы. Но случайно он упал на край пеньюара госпожи Сувориной и тотчас же ярко вспыхнул. Она тихонько вскрикнула и, сделав неловкое движение, чтобы стряхнуть его с пеньюара, обнаружила горящий уголек у себя на коленях.

На самом деле никакой опасности не было. Ей достаточно было встать, чтобы стряхнуть уголек. Но, увидев страх в ее глазах, Попов вдруг подумал, что ее сейчас охватит пламя, и, не раздумывая бросившись к ней, голыми руками смахнул горящий уголек обратно в камин. Затем, схватив подушку, он сбил язычок огня на пеньюаре.

И вот, обнаружив, что она держится за Попова обеими руками, госпожа Суворина взглянула ему в лицо и, к своему удивлению, прочла на нем выражение нежности.