Эдвард Резерфорд - Русское

Слушая своего отца, Дмитрий испытывал удивительное чувство, будто все вещи во Вселенной гармонично взаимосвязаны и его маленькая семья, где все так не схожи друг с другом, движется по великому пути к исключительной и удивительной судьбе.

Казалось, ничто не могло изменить профессора. Он учил, он писал, его ученики приходили к нему домой. Его жизнь была такой же спокойной и упорядоченной, как и его разум. Что бы там ни происходило, деятельность Петра придавала дому определенный ритм и цель. Это привносило в жизнь семейства спокойствие.

А к лету 1910 года Дмитрий определенно нуждался в этом спокойствии.

Ибо к тому времени стало ясно, что Роза Суворина сходит с ума.

В течение нескольких месяцев после несчастного случая с Дмитрием обычное для Розы состояние тревоги как бы уменьшилось. Как будто, опасаясь чего-то худшего, она на самом деле испытывала облегчение от того, что трагедия уже произошла и теперь со всем этим покончено. Но затем, как раз в то время, когда ее супруг начал работу над учебником, что-то вдруг изменилось.

Почему она настаивала на том, чтобы самой перепечатать на машинке его рукопись? Он умолял ее позволить ему отдать эту работу кому-нибудь другому, но каждый раз она бледнела с выражением крайней решимости на лице, как будто он каким-то образом пытался усомниться в ее страстном служении его делу, и он сдавался.

Каждый вечер после ужина она ставила пишущую машинку в маленькой гостиной и принималась за работу. Она отказывалась заниматься этим в течение дня, говоря, что для этого у нее нет другого времени. Она раз за разом заново перепечатывала все, что написал Петр, пока не убеждалась, что теперь-то все идеально. Иногда она печатала не больше часа, но часто засиживалась за машинкой до глубокой ночи, уже перед рассветом с любовью складывая напечатанное на стол, и появлялась утром с потемневшими от недосыпа глазами. И сколько же ночей, вспоминал потом Дмитрий, его убаюкивал слабый стук пишущей машинки, которая стучала, стучала, стучала во тьме?

Но хуже этого наваждения, изнурявшего Розу, было то, что она снова стала испытывать тревогу, только теперь вдвое сильнее прежнего.

Ее тревога принимала странные формы. Если в воздухе чувствовался легкий холодок, то Петр должен был носить пальто и меховую шапку; если грело солнце, то она боялась солнечного удара; если на улице был лед, она была убеждена, что муж поскользнется и разобьется. Эта тревога вскоре распространилась и на Дмитрия. Иногда, к его великому смущению, она даже настаивала, чтобы Карпенко сопровождал его в школу, не то с сыном по дороге что-нибудь случится. Казалось, она была в состоянии успокоиться только по вечерам, когда муж и сын благополучно возвращались домой.

Затем она стала вместе с ними выходить из дому. Поначалу они даже не понимали, что это значит: она сопровождала Петра в университет или Дмитрия в школу под каким-нибудь вполне благовидным предлогом – навестить подругу, пройтись по магазинам. Но вскоре благовидные предлоги иссякли, и стало ясно, что она просто хочет держать своих родных в поле зрения. Петр, который лишь дважды в неделю отправлялся в университет, решил ей уступить, но Дмитрию пришлось просить, чтобы она оставила его в покое, и часто после того он, с раздражением обернувшись, видел в ста шагах позади себя ее бледное, измученное лицо.

Еще больше всех смущали ее подозрения.

Казалось, они возникали ниоткуда. И все же они мучили ее. Она вдруг решала, что профессор, коллега Петра, строит какие-то козни, а сосед, с которым она была в дружеских отношениях, – агент полиции и следит за ними. Она всерьез предупреждала Дмитрия, что существует тайный заговор черносотенцев, дабы уничтожить всех евреев и социалистов.

– Там может быть кто угодно, – предупреждала она его, – никогда не знаешь наверняка.

Похоже, не было никого вокруг, кого бы Роза не подозревала.

В первые месяцы 1910 года Карпенко стал волноваться, потому что правительство, предоставив Украине некоторую культурную свободу, стало нервничать из-за растущего там чувства национализма.

– Говорят, что власти собираются закрыть все украинские культурные общества, – сказал он удрученно, добавив с усмешкой: – Нам, казакам, остается только снова восстать, как при Хмельницком, – и снова отстоять Украину.

Это невинное заявление прозвучало как бы в шутку. Но вдруг лицо Розы омрачилось.

– Что ты хочешь этим сказать? – потребовала она от него ответа. – Какое восстание? – И еще минут десять донимала юношу расспросами.

А потом, когда Дмитрий спросил ее, что произошло, она повернулась к нему с озабоченным лицом и объяснила:

– Разве ты не знаешь, что при восстании казаков была величайшая резня евреев, какой и Россия не видела. Ты об этом не подумал? Никогда не знаешь, чем все обернется, Дмитрий. Никогда ни в ком нельзя быть уверенным.

И он только покачал головой.

Через неделю после этого случая, когда они остались вдвоем, Роза усадила его за кухонный стол и с серьезным видом сказала:

– Я хочу, чтобы ты дал мне одно обещание, Дмитрий. Ты сделаешь это для меня?

– Если смогу, – ответил он.

– Тогда обещай мне, что станешь музыкантом. Что ты никогда не станешь революционером, как твой отец, но будешь заниматься только музыкой.

Дмитрий пожал плечами. Поскольку у него были все основания для того, чтобы посвятить свою жизнь музыке, обещать это было нетрудно.

– Хорошо, – сказал он.

– Честное слово?

– Да, – улыбнулся он, испытывая раздражение напополам с любовью и жалостью к матери. Каким изможденным выглядело ее лицо. – Но почему?

Она печально посмотрела на него. Дмитрию пришло в голову, что пророчицы Античности, наподобие Кассандры, могли быть немного похожи на его мать – с огромными печальными глазами, которые, казалось, смотрели за пределы настоящего, в ужасное будущее.

– Ты не понимаешь, – сказала она ему. – Из евреев только музыканты будут в безопасности. Только музыканты.

И он умолк, сраженный явными признаками ее безумия.

Несколько раз весной 1910 года Петр пытался убедить Розу обратиться к врачу, но она и слышать об этом не хотела. Он говорил об этом с Владимиром, который дважды приходил к Розе и предлагал ей отдохнуть в Русском, чтобы прийти в себя. Однако она и это отвергла.

– В мае я уезжаю в Германию, – сообщил он Петру. – Думаю, там бы нашелся врач, который бы ей помог.

Но хотя Петр и был согласен, Роза категорически отказывалась даже думать об этом. И никто толком не знал, что делать.

В начале мая Дмитрий невольно услышал странный разговор, который так и остался для него загадкой.

Он и Карпенко были вечером в доме у Надежды. Как обычно, они чудесно провели время, и после долгой дискуссии о музыке он решил сыграть им «Времена года» Чайковского. Однако оказалось, что этих нот в доме нет. Пришлось возвращаться домой за нотами.