Эдвард Резерфорд - Русское

– Не двигайтесь, – сказала она.

Прошло еще два часа в сырости и холоде, прежде чем молодой Александр Бобров покинул свой одинокий пост наблюдателя. Он не мог это понять. Этот чертов Попов был с ней, и тому могла быть только одна причина.

«И что же теперь остается сделать?» – спрашивал он себя.

На первый взгляд, в 1909 и 1910 годах могло показаться, что жилище профессора Петра Суворина было местом абсолютной гармонии.

Каждый был занят своим делом. Теперь у Дмитрия было два преподавателя музыки, и он стремительно развивался. Карпенко поступил в художественное училище и уже успел приобрести репутацию человека с собственными идеями. По своему обыкновению, Владимир с готовностью протянул молодому человеку руку помощи – часто приглашал его к себе в гости, когда там собирались выдающиеся деятели искусства, и знакомил его с художниками. Сам же Петр Суворин был особенно занят: ведь именно в эти годы он написал свой классический учебник «Физика для учащихся», который должен был сделать его имя известным целому поколению русских школьников.

Это были спокойные времена и для России. Дмитрию, когда он спускался в тенистый двор многоквартирного дома, казалось, что если в мире и совершались громкие события, то, пока они добирались до узких, обсаженных деревьями улиц Москвы, их звуки были уже едва слышны. О семействе царя, обитающем во дворцах в Петербурге, он почти ничего не слышал.

Дмитрий знал также, что Столыпин и Дума продолжали свой путь постепенных реформ, хотя, когда он читал газеты, ему казалось, что великого министра, хотя он и принес мир и процветание, почти никто не любил.

– Либералы ненавидят его за репрессии, – объяснил Владимир, – а реакционеры – за то, что его система правления, видимо, ослабляет абсолютное самодержавие царя. Однако он гнет свою линию и побеждает, – добавил он.

Вечерние часы, когда вся семья собиралась за столом и обсуждала итоги дня, Дмитрий предпочитал всем прочим. Какое это было чудесное время, особенно в весенние и летние месяцы, когда мать готовила чай с малиной, а за открытым окном тихо угасало бирюзовое небо и слышалось пение из соседней церкви.

В основном разговоры за столом затевал Карпенко. То, чем занимался Дмитрий – а он в ту пору погружался то в фортепианные сонаты Бетховена, то в симфонии Чайковского, – не очень-то можно было объяснить словами, тогда как Карпенко, пребывающий в постоянном поиске, едва ли не каждую неделю приходил домой, взбудораженный каким-нибудь новым открытием, которое меняло взгляд на мир. Иногда это могла быть новая живописная манера, обнаруженная на выставке типа «Синяя роза» или «Золотое руно». А то он читал «Исповедь» Максима Горького и некоторые сочинения новой петербургской группы, называвшей себя «Богостроителями», и каждый вечер проповедовал семье:

– Разве вы не видите, что на протяжении веков человек был подобен Прометею, прикованному к скале суеверия. Но теперь, Дмитрий, человек освободился. Народ – это бог. Народ будет бессмертен. Вникните в это, профессор: сначала народ совершит революцию и станет свободен, затем, возможно, наступит время, когда мы покорим другие планеты, Вселенную.

До поздней ночи он и Дмитрий продолжали в гостиной дискуссии на серьезные темы.

Но из всех открытий Карпенко наибольшее значение для Дмитрия имело одно, в общем-то, вполне скромное. В то время в Москве и Петербурге было много поэтов; поэзия была настолько популярна, что поэты могли даже зарабатывать на жизнь своим ремеслом. А однажды вечером Карпенко вернулся домой со сборником стихов каких-то авторов, о которых Дмитрий и вовсе не слышал.

– Это новая школа, – объявил Карпенко. – Акмеизм. Вместо того чтобы использовать символы и абстрактные идеи, эти поэты пишут о более конкретных вещах, о предельно конкретном.

Двух из них Дмитрий полюбил сразу и безоговорочно.

– У меня такое чувство, что они пишут о нашей улице, о нашей квартире и семье, – с восторгом сказал он. Так он открыл для себя двух величайших русских поэтов XX века в самом начале их творческого пути: Осипа Мандельштама и Анну Ахматову.

И все же, несмотря на притягательную яркость Карпенко, именно в эти вечера Дмитрий постепенно, как никогда раньше, начал ценить еще одного члена своей дружной семьи – своего отца.

Петр Суворин не был словоохотлив – обычно, сдвинув на переносицу очки в золотой оправе, спокойно сидел с газетой в руках или перелистывал страницы рукописи. Он уже поседел, но, хотя его несколько осунувшееся, чисто выбритое лицо с клинышком бородки покрылось мелкими морщинками, все еще выглядел моложе своих пятидесяти пяти лет. С его добродушно-безмятежным видом его можно было принять за шведского пастора.

Он и делами занимался в той же своей мягкой манере.

– Знаешь, кого мне напоминает твой отец? – как-то со смехом заметил Карпенко, обращаясь к Дмитрию. – Он похож на одного из старцев в монастыре. Мы поклоняемся, шумим и верим во что-то. Но старец в своем скиту спокоен и безмятежен. Потому что, в отличие от всех нас, он знает. Вот как обстоят дела с твоим отцом и революцией.

Действительно, Петр Суворин имел основания довольствоваться своим собственным путем, скромным, но устойчивым. Экстремизм большевиков в последние два года поутих. Агенты полиции проникли в их ряды и весьма затруднили революционную деятельность. Число большевиков резко сократилось, а их оставшийся в одиночестве лидер Ленин был вынужден уехать в ссылку в Швейцарию. Но умеренные социалисты – меньшевики – продолжали заниматься своим делом, постепенно наращивая поддержку на заводах, организуя профсоюзы, просвещая рабочих и издавая нужную литературу – главным образом, действуя легально. Некоторые были готовы работать с Думой. Поговаривали даже о том, чтобы переименовать их партию в Рабочую партию. И Петр Суворин был счастлив, потому что, как он объяснял своим родным, в этом и был прогресс.

– Наступает новый век, – любил он говорить, – не по твоей воле, Мишенька, и даже не по хитрости такого человека, как Попов. Нет нужды беспокоиться о том, что происходит теперь, или о том, что будет дальше. Нам не известно ни когда, ни каким образом это произойдет. Достаточно знать, что данный процесс неизбежен.

Однажды профессор с улыбкой заметил:

– Когда я на днях работал над своей книгой, мне пришло в голову, что марксистская диалектика подобна законам физики. Рассмотрим электрический ток. Он имеет положительный и отрицательный заряд: тезис и антитезис – они создают напряжение, разность потенциалов. Они текут вместе, образуя синтез. Когда Троцкий говорит о перманентной революции в мире как непрерывном процессе, я полагаю, что это подобно электрическому току – бесконечному, динамичному, способному привести в действие все, что угодно.