Эдвард Резерфорд - Русское

К тому же это письмо встревожило ее. Хотя ее брат писал о евреях, она не могла не отметить его намеки на агентов полиции и противников режима. Петр, социалист, также мог оказаться в опасности. Она целый месяц размышляла над этим письмом, прежде чем однажды утром показала его Петру.

И насколько же она оказалась не готова к его реакции на это письмо!

– Как это ужасно, – сказал он, – уехать из России.

Когда же она сказала, что, может, им было бы лучше переехать в Америку, он лишь посмотрел на нее с непонимающим видом и предложил отдохнуть. Еще раз поднимать эту тему было бессмысленно. Она обнаружила, что Петр, несмотря на свою мягкость и доброту, был на редкость упрямым и готов был закрыть глаза, лишь бы не видеть того, что не соответствовало его представлению о мире. Они никогда не поедут в Америку – вот и все.

Возмутилась ли она? В то время – нет. Она любила Петра, он был таким добрым и простым, и хотя поначалу он казался ей почти отцом, с годами она все больше стала осознавать, как сильно он в ней нуждался. Это было трогательно. «Не представляю, как бы я жил без тебя, – говорил он иногда. – Конечно, это ангелы тебя послали». А однажды он даже признался: «Тот день, когда ты заговорила об Америке, был худшим днем в моей жизни. Знаешь, на мгновение мне показалось, что ты готова повернуться спиной ко всему, что я люблю. Слава богу, это безумие прошло».

Он нуждался в ней. Он просто обожал ее. И как она могла сказать ему, что происходит с ней теперь?

Страшные сны начались в 1905 году. Они возникли совершенно неожиданно. И тема всегда была одна и та же: погром.

Часто она видела лицо своего отца, окруженного толпой. Затем она видела дородного казака, сидящего в телеге, – сочувствующего, но готового бросить их на произвол судьбы, – и ей снилось, что на этот раз мужики схватили ее отца и куда-то потащили. Однако далее сон становился все более сложным. Время раздвигалось. Она оказывалась в деревне на Украине, но уже взрослой женщиной, а не ребенком. Ее отец внезапно превращался в Петра. Хуже того, под гулким серым небосводом он становился маленьким Дмитрием.

Ночь за ночью повторялись эти сны, и она просыпалась от ужаса в холодном поту. Они были так ужасны, что порой она даже боялась заснуть. И теперь уже наяву ее сводило с ума темное предчувствие: как она ни старалась себя разубедить, в ней крепла уверенность, что с Петром и Дмитрием должно случиться несчастье.

Через несколько месяцев после того, как начались эти сны, возникла другая проблема. Была ли тут связь со снами или нет, Роза не знала, как не знала, в чем тут причина – в подспудном ли ее страхе за близких или в обиде на Петра. Как бы то ни было, новая фобия овладела ею и не собиралась отпускать.

Она больше не могла терпеть прикосновений мужа.

Даже теперь, пять лет спустя, она могла гордиться собой: Петр так ничего и не заметил. Она любила его. Она знала, что он никогда этого не поймет. Иногда она, разумеется, спала с ним и величайшим усилием воли полностью скрывала свое тайное отвращение к половому акту. Но неделя за неделей, месяц за месяцем она придумывала разные оправдания, дабы избегать ночью любовных ласк мужа, в то время как днем изливала на него свою искреннюю любовь. И то ли растущее в ней чувство вины из-за этих предательских уловок, то ли ее повторяющиеся сны, то ли все это вместе подействовало на нее так, что она все больше и больше наполнялась ужасным предчувствием беды, ожидающей ее мужа и сына. И на пике этого кошмара наяву на Дмитрия напали уличные подонки – за то, что он еврей.

Только Владимир разгадал ее тайну. Дорогой Владимир. Каким-то образом он догадался обо всем.

Она обнаружила, что добралась до широкого, опоясывавшего центр города бульвара. Вдоль него несся ветер, срывая листья с маленьких деревьев по обочинам и унося их на восток. Мимо прогрохотала повозка.

Думала ли она, Роза, хотя бы мельком, о Владимире как о любовнике – тогда, раньше? Она усмехнулась. Невозможная любовь, любовь, которой никогда не быть. Но даже их абсолютно платонические отношения приносили радость и боль. Ибо каково это для женщины – знать, что по-настоящему ее понимает не муж, а деверь? Она любила общество Владимира, он возвращал ей счастье. И все же она боялась его. Ибо Владимир вернул ее самой себе, он заставил ее снова заниматься музыкой, он слишком ясно показал ей то, что она пыталась скрыть от себя: мучительную пропасть, отделявшую ее от мужа. И вот она снова сбегала от Владимира в свою тюрьму. «Ты должна уехать, просто выспаться», – убеждал он ее, и она знала, что это правда. Но она не могла. «Ты погубишь себя, моя голубка», – говорил он.

Тогда пусть так и будет.

Владимир обещал увезти Дмитрия в Америку. Это было все, что сейчас имело для нее значение.

Она остановилась возле лавки, где продавали газеты. У входа висела маленькая табличка с заголовками главных событий: бедный Столыпин, верный министр, был застрелен в Киеве в начале этого месяца. Теперь выяснилось, что его убийца – двойной агент, совершивший это злодеяние только потому, что революционная группа, в которую он проник, начала подозревать, что он работает на царскую охранку. Она устало покачала головой.

– Только в нашей бедной России мы живем в таком безумии, – пробормотала она. Неужели вся Российская империя – всего лишь дурной сон, подумала она. – Вполне возможно.

Сон, от которого пора было бежать.

На улице, по которой она теперь шла, стояли трамваи. О, прежние трамваи-конки, основательные, двухэтажные с открытым верхом, запряженные парой лошадей! Они катились по рельсам неспешно, со скоростью конского шага. Однако в последнее время коней заменила электрическая тяга – одноэтажные трамваи двигались гораздо быстрее. Наступала новая эра, в этом не было никаких сомнений. Немного выше по улице Роза увидела на перекрестке трамвайные пути и направилась туда.

Дмитрий уедет в Америку и станет музыкантом. Ее отец часто говорил: «Еврея могут пощадить, если еврей – музыкант!»

На перекрестке у освещенного подъезда стояла кучка людей, невольно наблюдая за женщиной, идущей по улице. Кто-то отвесил ей какой-то комплимент. Этот человек скажет позже: «Но ведь ничего не предвещало! Женщина вела себя совершенно нормально!»

Книга Петра Суворина, конечно же, была ее опорой и защитой в течение последних полутора лет. Сколько вечеров она допоздна преданно печатала ее для своего мужа, пока он крепко спал. Она преданно служила ему, избегая супружеского интима, и ей не нужно было ничего Петру объяснять. Но на прошлой неделе рукопись была наконец допечатана. Муж собирался отнести ее в типографию. Он прославится, конечно, а она лишится своего единственного прикрытия.