Эдвард Резерфорд - Русское

А исполнить задуманное совсем нетрудно. Как друг, который только и ждал ее появления, этот заблудившийся трамвай поспешил к ней сквозь вечерний сумрак – как раз в тот миг, когда она подошла к перекрестку. Роза сняла перчатки, словно собираясь что-то отыскать в карманах пальто, и затем снова надела их, даже не заметив, что случайно надела на правую руку перчатку с левой. Приближающийся трамвай, казалось, шептал: «Наконец-то! Поедем кататься, я ждал тебя так давно».

И она сделала два или три шага навстречу.

Все это видели. В том, что произошло, сомнений не было. Женщина, стоявшая на мостовой и что-то искавшая в карманах, в последний момент увидела трамвай, поскользнулась и упала. Она тихонько вскрикнула, когда ее нога, не найдя опоры на влажных камнях, неловко взметнулась вверх. Казалось, что, падая, женщина искала, за что ухватиться. Когда она упала, трамвай уже был перед ней. Все это выглядело как чей-то бред.

В тот миг, когда трамвай наехал на нее, Роза увидела отца.

Никто из свидетелей происшествия не сомневался, что, даже если она и была немного не в себе, это был классический несчастный случай.

Два месяца спустя Дмитрий Суворин закончил три этюда отчасти в манере Скрябина, посвященных памяти матери, – их назовут его первыми серьезными и зрелыми произведениями.

Под занавес года 1913-го Александр Бобров с уверенностью смотрел в светлое будущее. Правда, нужно было преодолеть некоторые препятствия, но он тщательно все обдумал и не сомневался в успехе. Девушке уже исполнилось пятнадцать, и она была ослепительно хороша. Пора начинать действовать.

Александру было двадцать два года. Он был выше среднего роста, крепко сложен и выглядел мрачновато и сурово, как его прадед Алексей, хотя, в отличие от него, был чисто выбрит и не носил усов.

Он считал себя привлекательным мужчиной. Однако это было не совсем тщеславие. Как последний представитель своего благородного рода и, несмотря на либеральные взгляды отца, сторонник порядка, призванного защитить и сохранить царя, он считал своим долгом быть красавцем. Он не позволял себе ни малейшей небрежности в костюме и, будучи штатским, заботился о том, чтобы иметь военную выправку, отличную осанку, что в те дни французы называли tenue. Изрядные усилия Александр прилагал к тому, чтобы, насколько это можно было себе позволить, его видели в самых лучших салонах Москвы. Все его желания и устремления сводились к двум вещам. Первая – назначение на должность судьи, вторая – женитьба на Надежде Сувориной, единственной дочери известного фабриканта. К обеим этим целям он упорно готовился.

Подготовка включала в том числе и школу плотской любви.

– Я буду верен своей жене, – сказал он своему другу, молодому офицеру императорской гвардии. – Но опыт, мне необходим опыт. Мой план таков: иметь десять любовниц. Что скажешь?

– А почему не двадцать, мой милый?

– Нет, – серьезно возразил Александр, – думаю, хватит и десяти.

Он методично взялся за дело и потерял невинность с женой военного врача – приятную женщину лет двадцати пяти забавляла торжественная решимость восемнадцатилетнего юноши попасть в ее постель. Их связь продолжалась три месяца. В Петербурге он встречался с прелестной танцовщицей из кордебалета, поскольку считалось, что тот не мужчина, кто не любил кордебалет. Согласно гусарскому списку, он на короткое время закутил с певицей из цыганского варьете – правда, без уверенности, что та и в самом деле цыганка; и вот уже целый месяц он регулярно захаживал к некоей молодой особе в один из самых престижных столичных борделей. В этот дом терпимости пускали только чистую публику, но, несмотря на избранную клиентуру заведения, Александр жил в постоянном страхе перед возможными печальными последствиями и, кроме того, находил сам бордель неприлично дорогим. Через месяц он вычеркнул его из списка. В настоящее время он крутил свой шестой роман. Веселая вдова, блондиночка, немногим за двадцать, полунемка-полулатышка, казалось, задалась целью не дать молодому человеку уснуть. И пока это его вполне устраивало.

Глядя в будущее России, Александр имел некоторые основания для надежды. Третья дума продержалась полный пятилетний срок, и теперь заседала новая, Четвертая дума. Царю удалось несколько усилить в ней консервативный элемент, хотя радикалы тоже окрепли, ослабив центр; но в целом новый состав был не хуже предыдущего. Его неугомонный отец добился избрания. И надо сказать, что положение в стране в целом было теперь превосходным.

– Столыпина больше нет, и его место заняли ничтожества, – говорил Николай Бобров своему консервативному сыну, – но дело его живет. Посмотри на результаты.

И он с энтузиазмом отмечал их на пальцах:

– Торговля на высоте. Урожайность растет, и в тысяча девятьсот одиннадцатом году мы экспортировали тринадцать с половиной миллионов тонн зерновых. Госдолг сильно снизился: за последние четыре года у нас был профицит бюджета. В сельской местности тихо.

И при этом он удовлетворенно улыбался.

– Знаешь, – сказал он однажды Александру, – я недавно встречался с одним французом, который подсчитал, что при нынешних темпах экономического роста мы к тысяча девятьсот пятидесятому году затмим экономику всей Западной Европы. Только подумай. Ты, вероятно, доживешь до этого.

О революции в те годы мало что было слышно.

– Если повезет, – любил говаривать Бобров-старший, – может, и обойдется.

В самом деле, на дальних рубежах, кажется, собирались какие-то тучки; но ни Бобровы, ни кто-либо из их знакомых не проявляли по этому поводу особого беспокойства.

– Дипломатия решит любые проблемы, – говорил Николай сыну. – Великие державы должны держаться вместе. Потому-то мы и заключаем союз за союзом!

И действительно, система политических союзов была скорее на пользу России. Потребность в огромных французских финансах и выросшее взаимопонимание с Британской империей способствовали созданию военно-политического блока трех этих стран, известного как Антанта. А Германия, Австрия и Италия образовали Тройственный союз.

– Но эти союзы уравновешивают друг друга, – часто говорил Николай. – Они не дают нарушить сложившийся миропорядок.

Только на юге Центральной Европы, в горячем Балканском регионе, намечались признаки реальной опасности. Здесь, при окончательном упадке Османской империи, разворачивалась Австрия. В 1908 году она захватила две провинции Боснии и Герцеговины, населенные преимущественно славянами-сербами. Остальные сербы чувствовали приближающуюся угрозу. Россия, симпатизируя своим братьям-славянам, внимательно следила за развитием событий в этом регионе, столь близком к Константинополю и Черному морю.