Эдвард Резерфорд - Русское

Он также привез Дмитрию экземпляр партитуры «Весны…» Стравинского, и молодой человек несколько дней просматривал ее, очарованный титанической, первобытной энергией музыки, ее диссонансами – никогда прежде не слышанными – и ее резкими ритмами, и наконец заявил:

– Это как увидеть новую галактику, созданную рукой Бога. Это новая музыка с новыми законами.

– Россия больше не отстает от Европы, – заявил по этому поводу Карпенко. – Мы впереди. И мало кто будет отрицать, что в этом волнующем брожении всех искусств Россия впереди всех, в авангарде.

Если Дмитрий был в восторге от своих музыкальных открытий, то жизнь его друга Карпенко теперь превратилась в вечный водоворот. После гибели Розы квартиру переоборудовали так, чтобы у Петра, Дмитрия и Михаила было по своей отдельной комнате, и эта общая холостяцкая квартира их очень даже устраивала. Благодаря щедрости Владимира у Карпенко было достаточно денег, чтобы продолжить учебу и снимать небольшую студию, а так как он теперь находился в самой гуще авангардного искусства, то дома появлялся, лишь когда заблагорассудится.

Особенностью бурлящего идеями российского авангарда было то, что создавался он как мужскими, так и женскими руками; и время от времени, неожиданно нагрянув, Карпенко сообщал Дмитрию и его отцу о каком-нибудь последнем чуде: буйном абстрактном полотне Кандинского, блестящей декорации Бенуа или картине новой звезды – кубиста Марка Шагала, а еще, непременно – о каком-нибудь новом «-изме». Так что Петр тихо спрашивал: «Ну, Миша, какой у нас сегодня „-изм“?»

В 1913 году это был футуризм.

Это было, конечно, замечательное направление. Русские футуристы под знаком таких блестящих молодых талантов, как Малевич, Татлин и Маяковский, любили сочетать живопись и поэзию, создавая иллюстрированные книги и альбомы, не имеющие аналогов по дерзости художественных приемов.

– Кубизм Пикассо был революцией, – пояснял Карпенко, – но футуризм идет гораздо дальше.

В своих картинах футуристы брали ломаные геометрические формы кубизма и приводили их во взрывное поступательное движение. В их поэзии язык был разъят вплоть до простых звуков; грамматика нарушилась, создавая из слов нечто новое и поразительное. Для Дмитрия футуристические произведения напоминали какую-то огромную, независимо работающую динамо-машину.

– Это искусство нового века – века машины, – радостно заявлял Карпенко. – Искусство преобразит мир, профессор, – говорил он Петру, – наряду с электричеством.

Он даже отложил свои собственные опыты в живописи, чтобы написать несколько стихотворений для новых футуристических изданий.

В двадцать лет Карпенко вырос в поразительно красивого молодого человека. Стройный, смуглый, гладко выбритый, он настолько притягивал к себе все взгляды, что Дмитрий часто с удовольствием наблюдал, как респектабельные дамы на улице забывались, когда он проходил мимо, и смотрели ему вслед. Дмитрий привык видеть его в обществе артистических дев, которые, очевидно, были очень увлечены им; но Михаил предпочитал держать свои любовные истории при себе, и Дмитрий мог только догадываться, какая из барышень на краткое время похищала сердце его друга.

Иногда Дмитрий вспоминал странное происшествие в день встречи с Распутиным, но Карпенко больше не впадал в такое паническое исступление, и постепенно эта история полностью вылетела из головы Дмитрия. И действительно, в счастливом характере Карпенко было трудно разглядеть какие-то недостатки. Истинный красавец, он был совершенно лишен тщеславия. Правда, иногда в последние два года на него накатывали кратковременные приступы, когда Михаил замыкался и угрюмо молчал, но это, считал Дмитрий, были не более чем периоды творческой сосредоточенности. Единственное, что порой огорчало Дмитрия в его друге, – это то, что остроумные замечания Михаила порой граничили с язвительностью и могли ранить всерьез. Но для человека с таким быстрым и блестящим умом, как у Карпенко, это было простительно.

Хотя теперь у каждого из них была своя жизнь, молодые люди часто проводили время вместе. Иногда они ездили в гости к Владимиру Суворину. Дом промышленника в стиле ар-нуво был закончен и стал своего рода жемчужиной. Особенно захватывало дух от главного зала: спиральный узор пола, выложенного цветным мрамором и гранитом, сиреневые стены, витражные окна, заказанные у Тиффани, и лестница из кремово-белого мрамора, замысловато изогнутые перила которой словно готовы были растаять от прикосновения руки. Суворин собирал библиотеку современной литературы, которую он решил разместить в новом доме, а теперь и сам проводил там большую часть своего свободного времени. Карпенко помогал ему пополнять прекрасную коллекцию футуристических изданий, редко появлялся там без гостинца – какой-нибудь новинки, которую хозяин дивного дома принимал с радостной благодарностью.

И конечно, они встречались с Надеждой.

Это были интересные встречи. Иногда друзья приглашали на них и своих друзей, и тогда, как правило, завязывались жаркие дискуссии, в которых Надежда, хотя ей было всего пятнадцать лет, тоже могла принять участие. В те головокружительные дни споры касались скорее искусства, чем политики, но неизменно отличались страстью, на какую способны только русские и французы.

– Читали последнее стихотворение NN? Что думаете?

– Ужасно! Чудовищно!.. Как будто Надсон встал из гроба!. Фальшиво насквозь!.

– А он отважен – публиковать такой старомодный вздор.

– Он подавал такие надежды, но теперь… Нет, больше никакой ему веры.

– Исписался. Это конец.

– Господа, как же вы жестоки и как не правы!.

Мнения скрещивались, как клинки, и Надежда слушала, глядя на Карпенко блестящими глазами.

Иногда к ним заглядывал Александр Бобров, и неугомонный Карпенко, в присутствии компании только что осудившей поэта NN, как бы вскользь спрашивал:

– Нравится ли вам NN, Александр Николаевич?

И поскольку Александр, как всегда, отвечал что-нибудь уклончивое вроде: «Кажется, недурно», вся компания переглядывалась или разражалась насмешливыми воплями, заставляя Боброва хмуро пожимать плечами.

– Бедный малый Александр Николаевич, – говорил Карпенко за его спиной. – Все-то знает и ничего-то не понимает.

А ему в лицо он как-то заметил:

– Продолжайте свои штудии, Александр, вот только художественные течения вас опережают.

Почему Карпенко так ненавидел Боброва?

– Он один из самых упрямых русских на свете, – заявил украинец. Но однажды все же признался: – Я терпеть его не могу за то, что он липнет к Наде. Вот пускай в шутах и ходит.

Но что ему самому нужно было от Надежды? Было ясно как день, что девушка влюблена в него, – хотя и трудно было определить, до какой степени. И Михаил, казалось, не намерен был охлаждать это жаркое сердечко.