Эдвард Резерфорд - Русское

– Но все это будет улажено, – пророчествовал Николай. – Война не отвечает ничьим интересам.

И в Европе было мало государственных деятелей, которые не согласились бы с ним.

Действительно, за последние пять лет только одно обстоятельство омрачало чистую душу Александра и причиняло ему некоторый дискомфорт.

Евгений Попов… Что же с ним делать?

В общем-то, даже прямолинейный Александр понимал, что амурные дела госпожи Сувориной его не касаются. Но так велико было его отвращение к Попову и так велико уважение к дяде Владимиру, что мысль о позорном адюльтере хозяйки дома и этого большевика не давала ему покоя. В ту первую туманную ночь, увидев, как тот прокрался в суворинский особняк, Александр испытал нечто вроде личного оскорбления.

Даже тогда, после своего бдения на промозглой улице, он не хотел в это верить. Пытаясь разгадать эту тайну, он стал прохаживаться мимо особняка в позднее время и еще дважды в том же месяце видел, как Попов являлся на свидание. Сомнений быть не могло: дом его невесты и личность его будущей тещи осквернены и запятнаны рыжеволосым социалистом.

Это было ужасно.

Но что же ему делать? Дядя Владимир был его другом. «Если великого человека обманывают, то мой долг предупредить его», – подумал Александр. И дело было не только в бесчестье. Никогда не знаешь, какую беду может принести в порядочную семью такой человек, как Попов. И необходимо же, в конце концов, оградить Надежду. Однако говорить об этом напрямую с немолодым супругом было неловко. Кроме того, если госпожа Суворина узнает, кто раскрыл глаза ее мужу, с ее стороны Александра ждет вечная ненависть. Это идет вразрез с его планами породниться с ней через брак с ее дочерью.

Если бы он только мог как-нибудь убрать Попова… Он был совершенно уверен, что когда-нибудь Попова непременно арестуют, но как навести на него полицию, если он рядом с Сувориной? Дважды он дожидался рассвета и пытался последовать за большевиком, но каждый раз через несколько кварталов Попову каким-то образом удавалось улизнуть.

Решение, к которому он наконец пришел, было достаточно простым. Он послал Владимиру анонимное письмо. Это была довольно удачная записка, составленная из газетных вырезок, и при этом, ради конспирации, безграмотная: Александр гордился своей находчивостью. Он называл Попова не по имени, а «одним рыжим революционером». После этого он продолжал при всяком удобном случае поздно вечером ходить мимо суворинского особняка и, месяц или два не видя и следа Попова, решил, что письмо сработало. Но через некоторое время похотливый социалист вернулся.

Время от времени, и тогда, и в последующие годы, он как бы между прочим интересовался у Владимира: «А что случилось с этим… как его?.. Поповым, большевиком, который однажды был у вас на суаре?» Или, например, спрашивал: «А не арестовали ли того рыжего проходимца, что мы видали раз на фабрике? Интересно, что-то с ним теперь?» Но Владимир в разговоры о Попове не вступал, и Александру ничего не оставалось, как считать, что он свой долг выполнил. «Но когда-нибудь я поквитаюсь с этим наглецом, – поклялся он. – Он выметется отсюда».

Помимо тайных ночных дежурств под окнами, он довольно часто бывал и в самом суворинском доме – и, отчасти ради бесед с Владимиром, отчасти ради того, чтобы иметь что-то общее с Надеждой, начал проявлять почти профессиональный интерес к живописи.

Занятия в университете не слишком обременяли его. Свободное время Александр употреблял с пользой. Он досконально изучил основные направления в западной живописи, а также – что доставляло ему гораздо большее удовольствие – начал углубленно изучать древнее искусство иконописи. По своему обыкновению, он был методичен и серьезен, но со временем у него также развился настоящий вкус к изучаемому предмету. Пожалуй, с еще большими амбициями он приступил к изучению современного искусства. Сын Владимира Суворина, который в основном пребывал в Европе, а не в России, недавно прислал удивительные работы Матисса и еще одного необычного художника, который, казалось, открывал целое новое направление в живописи, полное геометрических фигур и не похожее ни на что виденное ранее. Его звали Пабло Пикассо. И нравились Александру Боброву эти работы или нет, казались ли интересными или совершенно бессмысленными, он изучал каждую новую вещь так тщательно, как будто в ней заключалась загадка, которую следовало разгадать. Он задавал вопросы, соотносил одни работы с другими, пока не стал разбираться в данном предмете больше, чем кто-либо. Кроме того, у него появилось четкое представление о ценах на живопись, так что однажды Суворин весело заметил ему: «Забавно, мой друг, но, хоть вы и русский дворянин, у вас есть все задатки дельца».

Благодаря своим познаниям в мире живописи и старинной дружбе с Владимиром Сувориным, он заслужил уважение Надежды, и это было и важно, и приятно. Она охотно оставляла компанию Карпенко и вечно музицирующего Дмитрия, чтобы пройтись с Александром по отцовским галереям и послушать рассказы о новых направлениях в живописи. «Сколько вы всего знаете!» – говорила Наденька, глядя на него большими серьезными глазами.

Ей уже исполнилось пятнадцать, и, как он часто с тайным одобрением отмечал, она продолжала расцветать. Скоро она станет молодой женщиной. Поэтому Александр был весьма аккуратен в своих отношениях с ней, сохраняя дружескую дистанцию, спокойно впечатляя ее своими познаниями и ожидая, когда она сама потянется к нему.

В настоящее время оставалось решить только одну проблему. Но он надеялся, что все пройдет само собой – и долго не продлится.

Дело в том, что Надежда была влюблена в Михаила Карпенко.

Для Дмитрия Суворина 1913 год был временем не только надежд, но и сильных эмоций.

Ибо никогда еще русская культура не поднималась до таких головокружительных высот. Казалось, что все необычайные события последнего столетия внезапно собрались вместе и обрушились на мир.

– Это не расцвет, – любил повторять Карпенко, – это взрыв.

Европа уже трепетала перед русской музыкой, перед оперой, перед басом легендарного Шаляпина. Теперь русский балет Дягилева покорял Лондон, Париж и Монте-Карло. Два года назад изумительный Нижинский танцевал «Петрушку» Стравинского. В прошлом году он исполнял заглавную партию в необыкновенном, языческом и эротическом «Послеполуденном отдыхе фавна», а в мае 1913 года в Париже стал хореографом спектакля, которому надлежало изменить историю музыки, – «Весны священной» Стравинского. Владимир Суворин, по счастливой случайности, находился в это время в Париже.

– Это было потрясающе, – рассказывал он Дмитрию. – И вместе с тем страшно. Зрители были шокированы и пришли в неистовство. Потом я видел бедного Дягилева. Он не знает, что делать с Нижинским, – Сергей Павлович в ужасе и считает, что тот зашел слишком далеко. И все же это было великолепно, честное слово. Самое захватывающее, что я когда-либо видел в своей жизни.