Эдвард Резерфорд - Русское

Известно было, что родовитые вельможи – иногда даже в публичном собрании – отказывались сидеть на отведенном им месте, даже когда им приказывал царь: рисковали попасть к нему в немилость и погубить себя и свою семью, но не уступали. Ведь если семья упрямца уступала место другой, то этот факт тоже включался в систему и мог на целые поколения понизить ее статус.

Отец всегда внушал Борису, что, хоть их семейство и беднее, но благодаря их прежним заслугам Бобровы ничем не уступают Ивановым. Неужели отец ошибался или намеренно его обманывал? Он, Борис, никогда не вникал в подробности, а просто предполагал, что все так и есть, как ему было сказано.

Возможно ли, чтобы гордившийся тамгой с трезубцем род воинов, известный еще во времена Киевской Руси, столь мало ценился в Московском государстве?

И, глядя на Федора, столь самоуверенного, столь невозмутимо язвительного, Борис поневоле смутился и почувствовал, что краснеет.

– Сейчас не время о том говорить, – раздался в наступившей тишине голос Дмитрия Иванова, властно пресекший пререкания, и раз в кои-то веки Борис ощутил благодарность к тестю. Однако весь остаток вечера его не покидало чувство смятения, словно почва ушла у него из-под ног.

На исходе вечера молодые люди из числа гостей проводили новобрачных в дом Бориса. Дом этот был невелик, принадлежал священнику и был покрашен белой краской в знак того, что его владелец освобожден от уплаты налогов. Борису в свое время посчастливилось нанять это жилье.

Все было готово. По обычаю он выложил на брачное ложе пшеничные снопы. И наконец остался наедине с Еленой.

Он поглядел на нее и заметил на ее лице выражение то ли задумчивости, то ли грусти.

Она улыбнулась, не без робости, и он осознал, что не имеет ни малейшего представления о том, о чем она сейчас думает.

Так о чем она думает, эта сдержанная, тихая четырнадцатилетняя девица с золотыми волосами?

А думала она о том, что могла бы полюбить этого молодого человека: хотя он и представлялся ей медленно соображающим, немного туповатым, ей казалось, что он лучше ее брата. Она боялась, что, юная и неопытная, не догадается, как угодить ему.

Она понимала, что он одинок, – это было очевидно. Но она также понимала, что в душе он переживает некий надлом. Желая утешить его и помочь ему преодолеть состояние, которое она воспринимала как нездоровое, она инстинктивно ощущала, что, столкнувшись с жестоким, беспощадным миром, он мог замкнуться в себе и потребовать, чтобы она разделила его одиночество. И это ощущение опасности, это темное облако на горизонте не давало ей тотчас же, всецело, не рассуждая, подчиниться ему.

Однако в эту и последующие ночи им обоим, совсем юным, достаточно было открыть для себя страсть с ее простыми радостями, чтобы заложить основы будущего брака.

Спустя две недели им предстояло уехать в Русское.

Зимним утром по сверкающему белому снегу Борис и Елена, укутанные в меха, в первых из двух саней, запряженных тройкой, подъехали к городку Русское.

Тем временем на местной рыночной площади происходило немноголюдное, но важное собрание.

Глядя на его участников, никто не догадался бы, что все они: священник, крестьянин, купец и монах – состоят в родстве, а из них четверых только священник знал, что происходит от крестьянской женки Янки – той самой, которая убила Петра-татарина.

Особенно тревожился Михаил, крестьянин из Грязного. Это был коренастый, широкогрудый человек с добрыми голубыми глазами и волнистыми темно-каштановыми волосами, стоящими дыбом и образующими словно бы нимб у него над головой. На его лице, обычно безмятежном, сейчас застыло выражение беспокойства.

– Так говоришь, приданое за ней дали маленькое?

– Да, – отвечал высокий священник.

– Скверно это, ой скверно.

И бедняга с несчастным видом уставился на собственные валенки.

Стефан сочувственно поглядел на него сверху вниз. На протяжении четырех поколений, с тех пор как его прадеда нарекли в честь старого монаха-иконописца отца Стефана, которому они приходились родней, старшие сыновья в его семье получали имя Стефан и принимали священнический сан. Женился он также на поповне. Стефану было двадцать два года; высокий и статный, с аккуратно подстриженной темной бородкой, с серьезными голубыми глазами, он производил впечатление спокойного достоинства, отчего казался старше своих лет. О Елене и ее приданом он был наверняка вполне осведомлен, ведь у него нашлись знакомцы в Москве, а поскольку он умел читать и писать, что было немалым достижением для священника в ту пору, он мог даже переписываться со столицей.

– Жена без денег! Только подумайте, чем это для меня обернется! – посетовал Михаил. – Он из меня выжмет все до последней капли! Что ему еще остается?

Этот вопрос он задал совершенно беззлобно. Всем было понятно, какие беды ожидают Михаила. Грязное было единственным имением Бориса. Теперь, когда ему надобно содержать жену, а вскоре, возможно, и детей, единственный способ не разориться окончательно – это требовать больше дохода от имения и от крестьян, которые живут на его земле. При его недужном отце в Грязном к крестьянам относились более-менее снисходительно; но кто знает, что произойдет теперь?

– Вам-то хорошо, – заметил Михаил, обращаясь к Стефану и монаху, – вы люди церковные. А тебе, – повернулся он к купцу с печальной улыбкой, возможно не лишенной злорадства, – до нас и дела нет. Ты-то в Русском живешь.

Лев-купец был плотный тридцатипятилетний человек с жидкими, зачесанными назад черными волосами, с всклокоченной бородой и жестким татарским лицом. Глаза у него были монгольские, черные и хитрые, хотя по временам, как сейчас, их выражение смягчалось от затаенного веселья, стоило недалеким простакам вроде его родича Михаила предположить, что он ведет простейшие торговые дела, проявляя бесовское коварство.

Продавал он по большей части меха, но расширил свое предприятие, найдя дополнительные источники прибыли, и в особенности добился успеха на ниве ростовщичества.

Как это часто бывало на Руси, наиболее крупным заимодавцем в этой местности был монастырь, располагавший также самым большим капиталом. Однако за последнюю сотню лет, когда экономика развивалась, многим купцам также представилась возможность ссужать деньги желающим, а на Руси брали в долг все классы населения. В должниках у преуспевающего купца из маленького городка вроде Льва могли числиться даже вельможа или могущественный князь. Лихва была высокой. Находились и такие безжалостные кредиторы, что давали займы под сто пятьдесят и более процентов роста. Михаил был уверен, что его богатый родич после смерти попадет в ад, но тем не менее завидовал ему. «Все они одним миром мазаны, жители Русского, – думал он, – все как на подбор – богатые и бессердечные».