Антония Байетт - Дева в саду [litres]

Уинифред была права, но она так неожиданно взяла верх над Биллом, что к Маркусу до вечера никто не пошел. А вечером выяснилось, что, несмотря на приступ астмы, он открыл окно в своей комнате и исчез. Два с половиной дня понадобилось Биллу и Уинифред, чтобы найти сына, хотя разгадка лежала на поверхности. Билл начал с нелепых предположений, что «у мальчишки все в порядке» и «он просто пошел прогуляться». Уинифред была убеждена, что Маркус погиб – скорее всего, покончил с собой. Когда Билл наконец согласился позвонить в полицию, много времени ушло на прочесывание пустырей и речек. Александр безрезультатно ездил по проселкам. Уилки, призванный Фредерикой, с ревом носился на мотоцикле, проверяя каналы и густые заросли. Дэниел догадался позвонить в Калверлейскую больницу, где ему сообщили, что там нет ни Маркуса Поттера, ни Лукаса Симмонса. Последний был осмотрен и под транквилизатором перевезен в «Седар маунт», большую психбольницу с собственной огороженной территорией, расположенную в сельской местности милях в двадцати пяти от Калверли. Дэниел позвонил туда. Там сказали, что Лукас по-прежнему находится под действием транквилизаторов, а Маркуса Поттера никто в больнице не видел.

Фредерика везде ездила вместе с Александром. Ее одолевало странное чувство, словно разум ее раздваивается. Ей представлялась то алая нагота Симмонса, то пустое, безликое лицо брата, но соединить одно и другое она не могла никак. Иногда наплывала волной теплая усталость, а с ней – желание, и она скользила ладонью по ногам Александра. Иногда в ответ по нему пробегала дрожь желания, иногда – раздражения. Он тоже не мог сфокусировать мысль на чем-то одном, будь то чуждая ему трагедия или желанная девчонка, сидящая рядом. У него были рассованы по карманам несколько записок от школьной секретарши, сообщавшей, что ему звонила миссис Перри, а иногда и ее супруг, но ему удавалось ускользать от обоих. Он хранил еще два толстых письма от Дженни, которые так и не распечатал. Подобно Фредерике, он постоянно и болезненно возвращался к воспоминаниям о пунцовой наготе Лукаса.

А Маркус тем временем шел. Дэниел был прав, когда, поверив инстинкту, позвонил в больницу. Но время не сошлось, а сестры в справочной ничего не знали и путались. Сперва Маркус проселками пошел в Калверли. Кружилась голова от движения, но дышать понемногу становилось легче. Он был убежден, что как-то невольно оборвал нить, связующую Лукаса с реальностью, а вместе с ней и собственную непрочную, лишь благодаря Лукасу существующую связь с повседневной жизнью. «Нужно было поехать с ним к курганам и там погибнуть», – думал он, хоть и не очень понимал, чем это было бы лучше. Он шел, и пыльца придорожных трав летела ему в лицо. Отекали глаза и слизистая горла. Никаких сообщений не приходило, но его не отпускал страх, что свет готов вот-вот его захлестнуть – враждебный свет, только и ждущий, чтобы он вышел из-под защиты привычно-нелепых повседневных мелочей. К страху перед враждебным светом добавился у него страх перед собственным домом на Учительской улочке – теперь это была система квадратных черных коробок, где бродишь без конца в невыносимой жаре, упираешься в тупик и начинаешь снова…

В Калверли пришлось вести себя хитро́. Улицу нашел на плане, вывешенном перед собором, запомнил и двинулся к ней по кольцевой дороге – так не собьешься, но ужасно долго, пыльно и шумно. Добравшись до больницы, Маркус почувствовал, что выглядит странно. Это было опасно. Он действительно странно выглядел из-за всего, что пришлось ему пережить, из-за голода, сенной лихорадки, астмы, усталости. Есть он не хотел и не мог и потому уже два дня был без пищи.

Маркус присел в парке на скамейку и позволил себе тихо проплакаться: это было хитро, потому что он смог расслабиться и добиться от себя нормального голоса, каким можно было попросить о посещении пациента по фамилии Симмонс. Он ладонями отряхнул запыленные штаны, вытер носовым платком ботинки, а потом им же с меньшим успехом попробовал протереть очки. Встал, чуть пошатываясь, и дал себе расходиться, чтобы бодрым шагом войти в вестибюль больницы. Он поправил пыльные очки на пыльном лице, установил правильное направление и пошел.

Маркус ненавидел больницы и боялся их. Боялся запахов, эха, деловитых сестер и медлительных больных. Он нырнул меж створок двери и обратился к дежурной писком, волшебным образом перешедшим в нормальный, вежливый, бесцветный голос. Голос и вид пришлось сохранять полчаса, пока его переводили из одной стеклянной клетки в другую, передавали от сестры к сестре и, наконец, к медбрату, который сказал, что Симмонса перевели в загородную больницу.

– В какую?

Медбрат был добр: написал ему адрес на бумажке и даже нарисовал карту, шкала которой, по счастью, в ту минуту не имела для Маркуса значения. Маркус молча кивнул в знак благодарности, боясь, что случайный писк или дрожь в голосе выдаст его.

Следующие два дня он пешком шел до больницы «Седар маунт». Он снова «схитрил», переночевав на покосе ради сохранения того, что он нелепо называл своими «силами». Об этом походе он мало что запомнил, кроме того, что пыль, пот и слезы запеклись у него на лице, как посмертная маска, и что он пил из довольно мерзкой лужи, а потом ему было плохо, а потом он набрел на вполне приличную водопойную колоду. Он наверняка – этого, конечно, никто не измерил и не знал – прошел много, много больше миль, чем требовалось. Несколько раз ненароком проходил мимо больницы, пока не уперся в ее высокую стену. Вдоль стены, то шатаясь, то мелко семеня, дошел до ворот, за которыми была дорожка. Протиснулся в ворота, по дорожке добрел до здания больницы. «Седар маунт» была как Блесфорд-Райд, только много больше. Та же викторианская готика, тот же меценат, блистательный предок нынешнего Кроу, завещавший больнице принципы гуманизма, прославившие Йоркскую клинику для душевнобольных.

Маркус слишком устал, чтобы действовать хитро. Он тяжело поднялся по лестнице, вцепился в чей-то белый халат и сказал, что пришел навестить своего друга мистера Лукаса Симмонса, но, кажется, немного опоздал. Последнее замечание должно было хоть как-то объяснить его одышку и раскрасневшееся лицо. Он пищал, и свистел, и дал астме разыграться орга́ном, чтобы скрыть дрожь в непослушном голосе. К слову сказать, ему очень повезло: он вцепился в добрую и даже слишком заботливую пожилую буфетчицу, сообщившую, что к мистеру Симмонсу, кажется, не пускают.

– Что за глупость! – Маркус до удивления похоже изобразил рык своего отца.

– Я сейчас уточню, – сказал добрая буфетчица и увесисто зашагала по коридору.

Маркус двинулся за ней. Вошли в отделение, где старики в ночных сорочках или в рубашках и брюках веселых цветов сидели возле своих шкафчиков или у широкого окна. В конце буфетчица свернула направо в поисках сестры-хозяйки, а Маркус увидел Лукаса. Лукас лежал на железной койке, уставясь в потолок. Его порозовевшее херувимское личико не выражало ничего.