Антония Байетт - Дева в саду [litres]

– Сэр! – позвал Маркус. – Я к вам…

Симмонс повернул голову и посмотрел на него.

– Извините, я, наверное, ужасно выгляжу – просто я пешком шел.

– Наше местоположение неизвестно.

– Нет, как раз известно. Это «Седар маунт», такая клиника в очень тихом месте. Я знаю, где она, – я ведь пешком пришел.

Симмонс молча смотрел на него. Маркус подумал: «Он плюнет в меня, он просто закроет глаза. Ему станет плохо». Симмонс все смотрел на него. Потом сказал, бережно подгоняя звук к звуку:

– Присядь.

Маркус сел, вытянул из-под простыни вялую Симмонсову руку и сжал ее. Она дрожала. Маркус продолжал:

– Понимаете, я пришел. Наше исследование – там все было правильно. Просто вам помешали. Вы ведь и волновались, что так будет. И вы мне должны сказать – но не сейчас, а потом, когда будете готовы, – что случилось.

– Что случилось? Ничего. Так, один постыдный эпизод.

– Это не важно, сэр. Главное, чтобы вы поправлялись.

– Они вырезают из меня куски. Но не те, что надо. Из мозга вырезают. Они… Они портят мне память. А потом я потеряю работу. Да, вероятно, так. Не позволяй им, Маркус. Не… Не уходи. Спасибо, что пришел.

Маркус чувствовал, что лишь пыльная посмертная маска не дает ему разрыдаться.

– Я не уйду. Я обещаю вам, что не уйду.

Симмонс проговорил:

– Дай я шепотом.

Маркус приблизил глиняное лицо к губам Симмонса.

– Мне страшно, – с трудом прошептал тот. – Но это не важно, не важно, что со мной. Ты… Ты настоящий. Настоящее чудо. Не дай им насовать в тебя проводков. Не поддавайся. Не подпускай их к мозгу. Ты нужен Богу.

– Или еще чему-то.

– Богу или еще чему-то, – с мучительной улыбкой повторил Симмонс. – Или мне. Ты ведь не уйдешь.

– Не уйду.

И он не уходил, довольно долго не уходил, хотя Симмонс вел сложную битву с непобедимым врагом. Учитель и ученик плакали, была минута – оба кричали. Когда Лукас прикасался к нему, Маркус от жалости и тоски вцеплялся в койку. Лукасу что-то кололи. Наконец они победили его тело, и Лукас впал в бесчувствие. Под конец своего бдения Маркус сидел над храпящим куском мяса.

Как ни странно, пока в больнице не знали, кто такой Маркус и откуда он взялся, ему разрешали сидеть с Лукасом. Время от времени кто-то приходил, задавал вопросы, но Маркус на все отвечал вежливой улыбкой на пыльном призрачном лице.

Наконец Дэниел, начиная отчаиваться, позвонил в больницу в третий раз, и начальство очнулось. Маркус поднял усталую голову от стакана с водой (от еды он по-прежнему отказывался) и увидел родителей. Уинифред отвела глаза от тела, лежавшего на койке, а Билл сказал:

– Ну вот. Теперь все в порядке, ты вернешься домой, и вся эта чушь кончится, как будто ее и не было.

Маркус закричал. Он сперва удивился, что может производить столько звука, а потом – что никак не может перестать. Потом обнаружил вокруг себя некую звуковую оболочку. Его отец что-то говорил с серьезным лицом, но голоса слышно не было. Какой-то старик велел Маркусу заткнуться, но тот решил, что обругали Билла, и засмеялся сквозь крик. Вызвали врача. Вызвали крепкого медбрата. Маркус кричал, плакал и получил укол. Билл и Уинифред поговорили с врачами, и было решено, что Маркусу лучше остаться в больнице на ночь. Тут его понаблюдают, и он не испугается, если придет в себя. Потом можно будет всем вместе обсудить дальнейший курс действий. Уинифред позвонила Фредерике, сказала, что Маркус нашелся, но он в больнице и они тут с ним, ночевать не приедут. Фредерика же не боится ночевать одна? Нужно просто запереть хорошенько двери и сказать Дэниелу, который, кстати, Маркуса и нашел, что она и одна справится. Фредерика отвечала, что справится вполне.

Фредерика отменила поиски. Александра найти не составило труда, что до сих пор поражало ее. Так долго она была в него влюблена, а видела – с огромным прыжком сердца – раз в две-три недели, а то и реже. Теперь, влюбленный во Фредерику, он никогда не забывал сказать ей, где будет или где можно оставить для него записочку. Это желание всегда быть в ее распоряжении для Фредерики было синонимом огромной, пугающей власти.

Уилки было труднее разыскать с тех пор, как кончилась «Астрея». Пока шли спектакли, он снимал комнату где-то в Калверли, но чуть ли не чаще ночевал в Лонг-Ройстоне. Что же до его калверлейского обиталища, которое Фредерика никогда не видела, там висел только платный телефон в коридоре. Обычно звонки на него уходили в никуда, но иногда трубку снимали неизвестные, которые либо понятия не имели, кто такой Уилки, либо видали его, но недели две-три назад.

Фредерика передала в нескольких местах, чтобы Александр ей перезвонил, и стала ждать, не объявится ли Уилки. И он объявился: с ревом пронесся по улице на мотоцикле, в кожаном пальто и огромных очках-консервах, похожий на вестников смерти в «Орфее» Кокто. Фредерика вдруг поняла, что не очень-то надеялась вместе с Александром найти брата. Глядя, как Уилки снимает объемистый шлем, она осознала, что боялась: Маркуса, страшно покалеченного, найдет Уилки.

– Все в порядке. Его нашли. Он, оказывается, пошел в психушку, куда положили этого Симмонса. Его сперва в одну психушку положили, потом в другую. И Маркус между ними бродил. Врачи говорят, что он болен: то ли с ума сошел, то ли болезнь какая-то.

– Понятно. Ну, тогда я возвращаюсь к своему плану поехать на побережье. Поедешь со мной?

– Не могу. Родители там с Маркусом остались, пока он под наблюдением. Теперь я за весь дом отвечаю.

– За что тут отвечать? Ты могла бы соврать родителям, что заночуешь у подруги. Морской воздух пошел бы тебе на пользу.

– Не глупи. Я так не могу. Зайди лучше выпей кофе.

– Благодарю, но у меня дела. – Уилки стал надевать обратно краги и шлем. – Я остался, только потому что Маркус пропал. Но я буду объявляться, пока не уеду в Лондон. Береги себя, дитя мое.

Он перекинул ногу через сиденье, несколько раз очень громко дал газ и с ревом умчался, чем-то странно похожий на черного рыцаря. Фредерика вернулась в дом и стала бродить по комнатам. Она никогда еще не оставалась дома совсем одна. Тесноватая тишина и пустота пугали ее, но вскоре все вокруг сделалось понарошным и легкоустранимым. Это было приятно. Ваза, которая никогда не нравилась Фредерике, отправилась в кухонный шкаф. Вдохновленная, Фредерика вернулась в гостиную и избавилась от семейных фотографий, стоявших на бюро. Свое детское фото со Стефани не без удовольствия сунула в ящик письменного стола. Над фотографией брата замерла, осознав то, что подспудно знала давно: как Уинифред любила этого малыша и как она, Фредерика, его ненавидела. И как защищала от этой ненависти себя и его, решительно отказываясь что-либо знать о нем и его непростой натуре. Для нее он был лишь живым проявлением мировой несправедливости, в ответ на которую вспыхивал гнев. Его фото она тоже кинула в ящик, а следом отправились Билловы трубки, ершики для трубок и пепельницы. Жаль, что Уилки не остался на кофе. Впервые в жизни у нее было место, куда она могла кого-то пригласить, а он не понял этого, развернулся и укатил.