Ольга Токарчук - Книги Иакововы

Капитул наделен был средствами тоже скромно, различные фонды на сумму 10300 приносили годичный доход 721 злотый. От деревни, подаренной князем Сангушко, был дополнительный доход в 700 злотых, но владелец деревни Звиняч вот уже три года не платил процента от данных ему в долг 4000 злотых. Сумма, пожертвованная в качестве дара неким офицером Петром, оставалась в руках каноника Завадского, который ее и не вложил никуда, и процента не платил; то же самое касается и суммы в 2000 польских злотых, остающихся у каноника Рабчевского. В общем, бала­ган был огромный, так что я живо взялся за исправление финансов.

Сколько и чего я сделал, ты сам, дражайший мой приятель, оценить можешь. Ты был у меня с визитом и сам видел. Сейчас я завершаю строительство часовни, и неожиданные расходы пока что исчерпали мои запасы, но дела идут в хорошем направлении, потому прошу тебя, друг мой, поддержать меня всего лишь 15 тысячами, которые я отдал бы сразу же после Пасхи. Я разбудил склонность к пожертвованиям у верующих, что во время Пасхи наверняка принесет свои результаты. К примеру, Ян Ольшанский, слуцкий подкоморий, сумму в 20000 разместил в имениях своих в Бруси­лове, половину процентов с них предназначив на собор, а вторую половину – на увеличение числа миссионеров. Глен­боцкий, брацлавский подчаший, пожертвовал 10000 на учреждение новой коллегии клириков и на алтарь в соборе, а еще 2000 на семинарию дал.

Пишу я тебе все это, ибо большими делами кручу, и чтобы была у тебя уверенность, что взятый у тебя долг свое покрытие имеет. Пока же что ввязался я в неудачную коммерцию с житомирскими евреями, а поскольку в наглости своей умеренности они не знают, эти деньги мне нужны как можно скорее. Странно вообще, как в нашей Жечипоспо­литой евреи столь явно глумиться могут над законом и обычаями добрыми. И не напрасно римские папы: Климент VIII, Иннокентий III, Григорий XIII и Александр III приказывали безустанно жечь их талмуды, а когда же мы, в конце кон­цов, пожелали и здесь это сделать, то не только поддержки не имели, так светские власти нам сопротивление ока­зывали.

Вот странно даже, что изгнали у нас татар, ариан, гуситов, а вот об изгнании евреев как-то забывают, хотя те кровь нашу высасывают. А за границей ведь на нас свое присловье сочинили: Polonia est paradisus Judaeorum… (Польша – рай для евреев – лат.)

О доме приходского священника в Фирлееве

и проживающем в нем грешном пастыре

Эта осень – словно коврик, расшитый невидимыми иглами, так рассуждает Эльжбета Дружбацкая, едучи на позаимство­ванной старостой бричке. Глубокие бурые тона в запаханных бороздах и более светлая полоса высохшей земли на полях, а ко всему этому – смолисто-черные ветви, на которых еще держатся наиболее упрямые листья, образуя пестрые пятна. Кое-где зе­лень трав еще сочная, словно бы травы позабыли, что уже конец октября, и по ночам приходит мороз.

Дорога, прямая словно стрела, бежит вдоль реки. По левой стороне песчаный овражек, почва, сорванная какой-то давней катастрофой. Там видны крестьянские телеги, которые съезжаются сюда за желтым песком. Беспокойные тучи плывут по небу; то делается мрачно и серо, а потом неожиданно из-за облаков выстреливает яркое солнце, и все предметы на земле делаются неве­роятно четкими и колющимися.

Дружбацкая тоскует по дочери, которая как раз ожидает пятого ребенка, и думает, что сейчас следовало бы ей быть с нею, а никак не паломничать с эксцентричной каштеляншей по чужой стране, и уж, в особенности, выбираться в имения ксендза омнибуса. Только ведь этими поездками она и живет. Можно было бы подумать, что быть поэтессой – это занятие оседлое, нахож­дение поближе к садику, а не тракту, достойное домашней наседки.

Ксендз ожидает ее у ворот. Схватил коня за упряжь, словно бы не мог дождаться этого визита, и сражу же взявши Друж­бацкую под руку, ведет ее в придомовой садик.

- Милостивая сударыня – первая.

Приходский дом стоит возле самого часто посещаемого тракта. Это деревянная усадьба, красиво побеленная и ухожен­ная. Видно, что летом его окружали купы цветов – сейчас они лежат пожелтевшими подушками. Но чья-то рука уже взялась за по­рядки и сложила часть засохших стеблей и листьев в кучку, которая еще тлеет, так как огонь, похоже, не чувствует себя уверенно в столь сыром воздухе. По засохшим останкам с гордостью шествуют два павлина, один уже старый и дряхлый, от его хвоста прак­тически ничего не осталось. Второй, самоуверенный и агрессивный, подбегает к Дружбацкой и бьет в платье так, что перепуганная женщина отпрыгивает.

Она еще бросает взгляд на садик – красивый, каждая грядочка выпрямлена, на дорожку уложены круглые камни, и все распланировано по наилучшей садовой науке: у ограды растут розы для настоек и, наверняка, для костельных венцов, дальше – дягиль, кровохлебка, босвелия – индийский ладан. По камням расползлась чабрец, мальвы, копытень и ромашка. Теперь-то уже от лекарственных трав мало чего осталось, но всего можно узнать из маленьких деревянных табличек, на которых выписаны назва­ния.

От дома в глубину малюсенького парка ведет тщательно обработанная граблями тропа, по обеим ее сторонам постав­лены довольно топорные бюсты с высеченными подписями, а помимо всего, над входом в сад видна неуклюжая надпись на до­щечке, заметно, что ксендз занимался ею лично:

Тело людское – смрад есть вонючий,

Так что спаси его садом пахучим.

От такой "поэзии" Дружбацкая кривится.

Территория, в общем-то, небольшая; в каком-то месте склон резко спадает к реке, но и там ксендз приготовил неожидан­ности: каменные ступеньки, мостик над тихим ручьем, за которым размещается костел: высокий, могучий и мрачный. Он высится над покрытыми соломой домишками.

Идя по ступеням вниз, по обеим сторонам видны памятные камни. Перед каждым необходимо задержаться и прочитать надписи.

Ex nihil orta sunt omnia, et in nihilum omnia revolvuntur . Из ничего все образовалось и в ничто обратится – читает Дружбацка, и вдруг мурашки пробежали по коже, и от холода, и от этой надписи, довольно неуклюже высеченной в камне. Так зазем же все это? Зачем все эти старания? Все эти тропки и мостики, все эти садики, колодцы, ступеньки и эти надписи?

Теперь ксендз ведет гостью к дороге по каменистой топке, и, идя, они очерчивают круг вокруг небольшой усадьбы. Бедная Дружбацкая, похоже, она не ожидала подобного оборота дел. Обувь у нее, вообще-то, хорошая, кожаная, но она вымерзла в бричке, и сейчас ей хотелось бы прижать немолодую спину к печке, а не бегать по природе. В конце концов, хозяин после такого принудительного променада приглашает гостью в дом; у двери стоит приличных размеров каменная плита с высеченной надписью: