Ольга Токарчук - Книги Иакововы

Когда свет свечи исчезает за дверью и слабеет в щелях между досками, Йента открывает глаза и слабой рукой нащупы­вает амулет. Она знает, что там написано. Йента разрывает ремешок, открывает коробочку и глотает покрытый буквами листок словно пилюлю.

Йента лежит в тесной комнатке, куда прислуга беспрерывно приносит верхнюю одежду гостей и кладет их в ногах кровати. Когда, наконец, в глубине дома начинает играть музыка, Йенту уже едва можно видеть за этой кучей; только лишь когда приходит Хая, она наводит порядок, и пальто валятся на пол. Хая склоняется над старенькой теткой и вслушивается в ее дыхание – оно на­столько слабенькое, что может показаться, что мотылек, махнув своими крылышками, вызвал бы более сильное движение воздуха. Но сердце старушки бьется. Хая, слегка побагровевшая от водки, прикладывает ухо к груди Йенты, к связкам амулетов, шнурков и ремешков, и слышит деликатное "бом, бом", очень медленные, отделенные одно от другого на одно дыхание.

- Бабушка Йента, - тихонько зовет ее Хая, и ей кажется, будто бы полуприкрытые глаза старушки дрогнули, что глазницы пошевелились, а на губах появилась вроде как улыбка. Улыбка эта неуверенная – она волнуется, уголки рта Йенты то поднима­ются, то опускаются, и тогда Йента выглядит словно неживая. Ладони у не теплые, не холодные, кожа мягкая, бледная. Хая по­правляет ей волосы, что вылезли из-под платка, и наклоняется над ухом: - Ты еще живая?

И вновь на лице пожилой женщины откуда-то появляется та самая усмешка, которая остается на мгновение и тут же исче­зает. А Хаю зовут далекий топот ног и высокие тона музыки, так что она целует старушку в теплую щеку и бежит танцевать.

В комнату Йенты доносится ритмичный топот – свадебные гости танцуют, хотя здесь музыки и не слышно, она застряла в деревянных стенах, резки повороты коридоров разбили ее на отдельные урчания. Слышны только "бум-бум" ног танцующих, и, время от времени, писки и крики. Возле Йенты сидела какая-то немолодая женщина, но, привлеченная отзвуками свадьбы, встала себе и пошла. Йенте тоже любопытно, что же там творится. И вот тут, с изумлением, она открывает, что без труда может вы­браться из собственного тела и зависнуть над ним; сейчас она глядит на собственное лицо, бледное и запавшее, странное это чув­ство, но сразу же после того уплывает, двигаясь на дыхании сквозняка, на вибрациях звука, без малейшего труда проникает она сквозь деревянные стены и двери.

Теперь Йента все видит сверху, но потом ее зрение возвращается под прикрытые веки. И так продолжается всю ночь. Подъем и возврат вниз. Балансирование на грани. Это мучит Йенту, никогда еще она так не наработалась, ни во время уборки дома, ни в саду. Но, и то, и другое, и спадание, и подъемы вызывают приятные ощущения. Неприятно лишь то движение, свистя­щее и резкое, которое пытается ее вытолкнуть куда-то далеко-далеко, за горизонты, та сила, внешняя и грубая, с которой ей было бы трудно побороться, если бы тела изнутри и неотвратимо не защищал амулет.

Странно – ее мысли овевают всю округу. Ветер – говорит какой-то голос у нее в голове, наверняка собственный. Ветер – это взор умерших, которые глядят на мир оттуда, с того места, где они находятся. Как-то раз она видела поле трав, как они кланя­ются и мотаются, наверняка на него как раз глядит кто-то умерший – хотелось бы сказать об этом Хае. Ведь если бы посчитать всех покойников, то оказалось бы, что их гораздо больше, чем живых на земле. Их души уже очистились через путешествия во многих жизнях и теперь они ожидают Мессию, который придет завершить делою И они глядят на все. Потому-то на земле и дует ветер. Ветер – это их внимательный взгляд.

Через мгновение испуганного сомнения и она сама присоединяется к тому ветру, что пролетает над домами Рогатина и над сделавшимися совсем маленькими поселениями, над возчиками, что присели на рынке, надеясь, что у них случится клиент, над тремя кладбищами, над костелами, синагогой и церковью, над рогатинским трактом – и мчится дальше, шевеля пожелтевшими травами на холмах, поначалу хаотично, без склада и лада, а потом, как будто обучаясь танцевальным па, летит вдоль речных ру­сел до самого Днестра. Там задерживается, потому что Йенту восхищает искусность крутой линии реки, ее загогулины, словно очертания букв "гимель" и "ламед" [27]. А после того заворачивает, только вовсе не по причине границы, которая сговорилась с рекой и отделяет одну от другой две огромные державы. Ведь для взгляда Йенты, все эти границы – плюнуть и растереть.

4

Марьяж и фараон

Епископ Солтык испытывает по-настоящему серьезное затруднение. Даже молитва, идущая от самого сердца и глубокая, не способна смыть всех этих мыслей. У него потеют руки, просыпается он слишком рано, когда начинают петь птицы, ну а спать отправляется поздно по известным причинам. Поэтому его нервы никогда не отдыхают.

Двадцать четыре карты. Раздают по шесть карт, и одну открывают – она становится козерой , то есть самой старшей мастью, что бьет все остальные. Епископ успокаивается только тогда, когда садится играть, а точнее – когда на столе уже лежит козырь. Тогда на него стекает нечто вроде благословения. Разум находит истинный баланс, чудесный aequilibrium, глаза фокуси­руются на столе и на внешнем виде карт, видят все в одном взгляде. Дыхание выравнивается, пот высыхает на лбу, ладони дела­ются сухими, уверенными быстрыми, пальцы умело тасуют карты и открывают их одну за другой. Это момент некоего наслаждения – да-да, епископ предпочел бы не есть, лишить себя иных телесных удовольствий, чем этого момента.

В марьяж епископ играет с себе равными. В последнее время, когда сюда в паломничество попал пшемыский каноник, иг­рали до утра. А так играет с Яблоновским, Лабенцким, Коссаковским, но этого недостаточно. Поэтому в последнее время случается и кое-чего другого. Только думать об этом неудобно.

Он стаскивает через голову свои епископские одеяния, переодевается в самое обыкновенное, на голову натягивает шапку. Об этом знает один только его камердинер, Антони, вроде как какой-то родственник, не подает выражением лица никакого знака, будто бы это его удивляет. Поступкам епископа удивляться не следует, епископ – это епископ, он знает, что делает, когда приказывает везти себя в пригородные пивные, туда, где имеется уверенность в том, что будут играть в фараон на деньги. За стол садятся проезжие купцы, путешествующие шляхтичи, заграничные гости, едущие с письмами чиновники, а так же всяческого рода авантюристы. В корчмах, не слишком-то чистых и задымленных, может показаться, что играют все, весь мир, и что карты объеди­няют людей гораздо лучше, чем вера или язык. Он садится за стол, раскрывает карточный веер, и вот там находится порядок, по­нятный каждому. И вот его необходимо разыграть таким образом, чтобы иметь с этого выгоду, чтобы забрать выигрыш. Епископу кажется, будто бы это новый язык, который делает всех братьями на один вечер. Когда ему не хватает наличных средств, он при­казывает позвать еврея, но в долг берет только мелкие суммы. На большие средства у него имеется вексель от евреев из Жито­мира, как бы его банкиров, которым каждый долг он подтверждает своей подписью.